Два события приключились одновременно. С некоторого времени моя мать глядела нездоровою, что встревожило было меня, покуда не сделалось ясным, что недуг ее не является болезнью. Надежда, что святое событие заставит зазвучать вновь лучшие струны ее души, переменило мое обращение. Солнечным утром я нес ей пучок фиалок, возвращаясь с обыкновенных моих лекций. У ворот околачивался старый нищий с повязанным черною тафтою левым глазом, с лицом вовсе скрытым сивой бородою, усами и лохмами. Хоть у нас в дому нищих и не привечали, однако ж этого я встречал уж с неделю — какой-то хитрою манерой он пролез в поварню. «Погоди, свет, молодой барин», — шепнул он, предерзко ухвативши меня за полу. «Кто тебе позволил пачкать господам платье грязными лапами!» — воскликнул я, уж размахнувшись тросточкою. «Не признаёшь, Микитушка?» — старик оборотился боязливо на окна, а затем сорвал свою повязку. Трость моя упала: я признал Егорыча. «Егорыч, неужто это ты? — воскликнул я. — Что ж ты сразу не обратился ко мне? Как ты скатился до эдакой нищеты?» — «Экой ты немудреный, — усмехнулся старый инвалид. — Дела мои вовсе не плохи, я держу теперь москательную торговлишку. Здесь же я кручуся волчком ради тебя. За годы прошедшие, что превратили тебя из дитяти в молодого повесу, я не терял тебя из виду — не то как гляну на том свете в глаза доброму моему командиру?» — «Но пристал ли твоим летам сей машкерад и какой в нем смысл?» — «Сорока донесла на хвосте, что уж пора вмешаться. В жизни семейства твоего произошла перемена. Чего сулит тебе рожденье брата?» — «Отчего ж брата, а не сестры?» — засмеялся я беспечно. — «По всем их вострологиям выходит мужеской пол, — сурово отвечал старик, недовольный моей веселостью. — Может статься, оно и не так, да только они в то верят, а сие самое важное. Дожидаться ж, угадали или нет, они не станут, им надобно действовать спешно. Ты небось знать не знаешь, что сия вся роскошь заведена на твои деньги? Вотчим твой пустозвон, именье его стоит гроши — ни лесу, ни крестьян. Было сие неважным, покуда отчаивались они долгие годы в собственном потомстве. На их век хватало, а тебя, младня, обвести легко! Я чаю, ты и не думал даже, что хозяйское право — не материно. К тому ж вотчим надеялся тебя пообломать на свой лад. Теперь же ждут своего сына, который супротив тебя — убогой бедняк! И ты стоишь на дороге». Я затрепетал — боле от возмущения, нежели со страху. «Не хочешь ли ты, старик, чтоб я поверил, будто мать, сколь бы ни была суемудра, покусится на ею же дарованную жизнь?!» Теперь уж засмеялся Егорыч, неприятным старческим скрипучим смешком. «Нянькины сказки из головы не выветрились, а поди уж бороду бреешь! Кому надобно тебя убивать? А не бывало ль в гостях дохтуров?» Тут он был прав, знакомые медики зачастили в наш дом. Я приписывал долгие секретничанья с ними состоянию матери — дело самое заурядное. «Тебя заявят больным душевно, безумцем. Безумец же не вправе ничего иметь, за него распоряжаются родные». — «Даже найдись бесчестные лекари — легко ль ославить разумного умалишенным?! Разве не всяк убедится по мне, что рассудок мой здоров?!» — «Здоров-то здоров, да сколько важных вельмож числятся в окаянной вашей лжи? (Не сразу сообразил я, что старик подразумевает ложу.) Много чего удалось мне тут вынюхать». — «Егорыч, но коли ты прав, то уж мне нету спасения! Верно, что у вотчима влияние в свете!» — «Спасенье всегда есть, мой свет. Вот чего я надумал. Хоть и в силах Мортов сладить худое дело, да живем мы не среди диких, а в христианской стране. Все должно делаться хоть с видимостью закона. Для признанья неполноты ума тебя надобно затребовать в присутствие. Небось без тебя тебя не поженят со смирительной рубахою! Возьми день на сборы, да будь немей рыбы, а после, не заходя домой, зайди к своим учителям попрощаться, мол-де вынужден по своим срочным делам покуда отстать от ученья. Пусть видят тебя и товарищи, спокойного да разумного. А уж попрощаешься, так мчи сломя голову прочь. Потом же спишись со мною, собственный дом на Разгуляе, я стану сообщать тебе, что да как. При благоприятном повороте ты вернешься». — «Егорыч, но куда ж я…» Старик шмыгнул в подворотню: из флигеля вышла мать. Худую бессонную ночь провел я в нерешительности: ужасы желтого дома мерещились мне в темноте. Поутру вотчим и мать уехали гостить в Дмитров. Отсутствие их не принесло мне облегчения: привычный дом казался огромною мышеловкой, готовой со стуком захлопнуться. Но прежде чем заняться сборами, я посетил кабинет Мортова. Опасаться было уж нечего: секретов я не знал, но разломать секретер оказалось легко. Найденные средь бумаг доклады о моем здравии, составленные знакомыми докторами, подтверждали слова старика. Я швырнул их в пламя камина. Просеивая бумаги в поисках относящихся ко мне, я нашел объемистую рукопись, верней, множество прошитых вместе бумаг, исписанных не одною рукой. Случайно заглянув в них, я уж не смог оторваться. Вотчим, верно, составлял записку о странной силе, противустоящей делам каменщиков. По ней выходило, что сердце ее бьется где-то на Алтае. Я задумался. Мне все едино, куда бежать от цивилизации, так отчего ж не уведомить неизвестных делателей Добра о том, что покровы над их тайнами начали уж приподыматься? К тому ж не скрою — любопытство мое было возбуждено до крайней степени. Мне хотелось увидеть тайный град в лесах. И вот я увидел его — представ тем, от кого тщился предостеречь. Какой горький гумор, милое дитя!
