— Пропадаю! — говорил он Ханину. — Вы замечаете? Ей-богу, выговор схвачу!
Во сне он метался, скрипел зубами, по ночам пил много воды, ел едва-едва, только острое и соленое, глотал какие-то порошки «для укрепления нервной системы».
— Ты женись, — сказал ему как-то Ханин, — на тебя глядеть довольно противно…
— Да не хочет же, — с отчаянием сказал Васька. — Вы что, не понимаете? Не хочет! Ничего не хочет! Железная, холодная, это даже представить себе невозможно, до чего она меня измучила!
— Хохочет? — спросил Ханин.
— А чего ж ей? — сказал Васька. — Конечно, смеется.
— Застрели ее, — сказал Ханин, — и сам застрелись.
— Шутите все, Носач! — угрюмо ответил Васька.
Однажды он явился домой под утро, в штатском и пьяненьким. Ханин еще не спал, трещал на своей машинке.
— О, мальчик, — сказал он, завидев печальную и ироническую Васькину улыбку. — Ты там у двери погоди, я сейчас тебя обработаю!
Пока Ханин искал нашатырный спирт и полотенце, Окошкин стоял у дверного косяка и говорил:
— Над фамилией смеялась. А? Носач? И как зло смеялась. Растоптала, все растоптала…
Проснулся Лапшин, свесил ноги с кровати и сказал громко:
— Поздравляю, дожили!
— На, бей! — крикнул Васька и маленькими, косенькими шажками пошел к Лапшину. — На, бей! Толкни падающего, прикончи его штыком, кости ему сломай!..
И он понес такой страшный вздор, то Лапшин опять лег и спрятал голову под подушку.
Сидя в ванне в совершенно холодной воде, Васька говорил Ханину:
— Я сам понимаю. Я даже формально понимаю. Я опустился, разложился. Я кто? Я, Носач, живой мертвец. Мне не место, А? Не место?
— Ну-ка, нырни еще! — сказал Ханин и нажал на голову Ваське так, что тот нырнул в воду.
— Утопишь, сволочь! — отдышавшись, сказал Васька. — С ума сойти!
Когда Васька проснулся, ни Лапшина, ни Ханина уже не было, комната была прибрана, и Патрикеевна, далеко отставив деревянную ногу, пила чай с черными сухарями и с солью.
— Проспал маленько, — с лицемерным сожалением сказала Патрикеевна, — двенадцатый час.
Васька молча оделся, вычистил зубы с пемзой и солью и поехал в управление. В два часа он пошел с докладом к Лапшину и уже открыл дверь в кабинет и увидел Лапшина, но Лапшин сказал ему, что занят, и Васька, вспотев, закрыл дверь. В три часа Лапшин опять его не принял, в четыре тоже, а в шестом часу к Ваське заглянул Побужинский и сказал, что он, Васька, может доложить Побужинскому. Васька горько усмехнулся и доложил.
«Кончено, — думал он после доклада, стискивая голову руками. — Действительно, кончено. Уж что кончено, кончено…»
И он вдруг вспомнил мотив, который ему нравился, и слова, которые тоже нравились, но меньше мотива:
Окончен путь,
Та-та там, та-та там,
Устала грудь,
Та-та там, та-та там,
И сердцу,
И сердцу хочется немножко отдохнуть…
Смерклось.
Васька не зажигал огня, а ходил по комнате, сложив руки на груди, и думал о своей жизни, о загубленной молодости и о том, что женщины, конечно, делают с мужчинами что угодно. Ему очень хотелось позвонить в весовую, но он не звонил и озлоблял себя нарочно и только порою поглядывал на телефон как на врага.
Хромая, вошел Бычков, уже с орденом, веселый, хитрый.
— Что ж ты, Окошкин? — сказал он, садясь. — Ребята тебя вчера видели пьяным.
— Какие ребята? — подавленно спросил Окошкин.
— Да хорошо, что хоть свои ребята, — сказал Бычков, — а то сраму бы не обобраться!
Они посидели молча.
— Да, тяпнул вчера, — стараясь быть поразвязнее, ненатуральным топом сказал Васька, — переложил…
— Ох, парень! — вздохнул Бычков.
До поздней ночи Васька допрашивал и снимал показания с потерпевших заведующих киосками, у которых украли в общей сложности четыре бочки пива, бочку селедок и два ящика макарон. В двенадцатом часу Васька выяснил, что на сегодня назначена интересная операция и что его не берут.
— Начальник ничего про тебя не приказывал, — говорил Побужинский, зашивая суровой ниткой лопнувшую кобуру у нагана, — про меня сказал, про Бычкова и про Пономаренку, а про тебя нет.
— А сам едет? — спросил Васька.
— Едет.
Васька повернулся на каблуках и из своего кабинета позвонил по внутреннему телефону Лапшину.
