Он испытывал особое чувство власти и наслаждения всякий раз, когда держал в руках маленького зверька и раздумывал, что с ним сделать. Животное лежало перед ним и не могло пошевелиться. Глубокая тишина заполняла Латура. Он сидел неподвижно и почти чувствовал, как боль пронизывает животное. В груди у него покалывали ледяные иголки. Голова казалась легкой. Глубоко под ложечкой посасывало. Одурманенный, он словно впадал в опьянение. Этот обряд давал выход его чувствам. Когда животное наконец умирало, Латур закрывал глаза. На минуту ему становилось грустно. Но потом он испытывал облегчение.
Латур понимал, что в отличие от остальных людей ему незнакомо чувство боли. Он с удивлением смотрел на мать, когда ей случалось порезаться или у нее что-то болело. Она часто стирала себе ноги, и он любил промывать ей раны, накладывать мазь и при этом с любопытством поглядывал на ее морщившееся от боли лицо.
Может быть, у мальчика есть потребность проникнуться чужой болью, думала Бу-Бу, стараясь прогнать неприятное чувство, возникавшее в ней от его любопытного взгляда.
У Латура было богатое воображение, он с таким воодушевлением играл в разбойников, истории про которых ему рассказывала на ночь Бу-Бу, что ей становилось страшно. Он любил пугать ее, кутаясь в темные плащи и говоря разными голосами. Исключительно для забавы, чтобы посмотреть, насколько хватит ее терпения, которое, по-видимому, было бесконечным. Но Латур понимал, что где-то все-таки есть предел, и твердо решил добраться до него. Что она сделает, когда ее терпение лопнет? Ударит, хотя знает, что боли ему это не причинит? Накажет, оставив без обеда, хотя знает, что он только ослабеет, но не почувствует голода, как все люди? Что она сделает? Латур дразнил, подзуживал, грозил. Он был мастер находить уязвимые места матери и точно знал, что сказать, чтобы вывести ее из себя. Но Бу-Бу сдерживалась, сдерживалась. В конце концов он, конечно, достиг предела, и реакция Бу-Бу повергла его в отчаяние. Она перестала с ним разговаривать. Делала вид, что не замечает его. В этом и состояло наказание: она делала вид, будто его не существует. Латур и не предполагал, что наказание может быть столь неприятным, больше того, столь нестерпимым. Он кружил вокруг матери с жалостливыми словами, предлагал ей разные услуги. Но лицо Бу-Бу было неподвижным, как маска. Пока длилось наказание, Латур не мог спать и поклялся себе никогда больше не дразнить мать. Однако после того случая Бу-Бу стала легче терять терпение. Иногда ее ярость прорывалась наружу, и тогда их кухня напоминала руины, хотя причина материнского гнева была Латуру непонятна. И она снова по нескольку дней не разговаривала с ним. От ее молчания Латур ожесточался. Он сидел, прислушиваясь, как мать что-то угрюмо бормочет на кухне, смотрел на небо, на море и ни о чем не думал. Он был как чистый лист бумаги. Как еще не проведенная линия. Лишь когда мать прощала его и они снова обретали друг друга, он чувствовал себя настоящим.
- У меня есть все, что нужно, - говорила себе Бу-Бу. Лучше уже не бывает, думала она. Бу-Бу достигла эквилибриума своей жизни. Впервые она была удовлетворена всем. Эта мысль напугала ее. Она вспомнила, что когда-то в прошлом была так же беспечна и довольна и тут же оказалась на пепелище всего, что имела. Однако вскоре ее дела пошли хуже, и это принесло ей облегчение. Один крестьянин заупрямился и отказался платить проценты. Гупиль и Бу-Бу несколько вечеров встречались и держали совет, как быть. Наконец-то ей понадобились его поддержка, изобретательность, связи. Бу-Бу предпочла бы пренебречь этим отказом, но она понимала неоспоримость логики Гупиля: если позволить не платить одному, то в конце концов откажутся платить и все остальные. За ее спиной Гупиль связался с одним безработным кузнецом и двумя работниками из Лизьё. И они ночью перебили крестьянину коленные чашечки. Люди с оскорбленным видом продолжали молча выплачивать проценты.
Однажды вечером Гупиль принес ей пистолет. До него дошли кое-какие слухи о недовольстве, лучше обезопасить себя. Удивленная неожиданной заботливостью Гупиля, Бу-Бу поблагодарила его. Первый раз за все время, и его мальчишеская улыбка смутила ее.
