Спрашивал себя, Господа: зачем эта мука? Зачем еще это испытание? Уснуть — и чувствовать тяжесть песка на себе? Задыхаться без воздуха? Однажды он видел: мертвеца избавили от пут. Вот что такое старость. Развязыванье всех узлов, опутавших его жизнь. Ему даровано милосердие… В который раз горсть песка превратилась в человека. Для того, чтобы услышать песню.
Над Самарией, над Галилеей
Снова в Африку птицы летят.
Средиземного моря милее
Иордана тишайшая гладь.
Иногда Лии казалось: она отпускала глаза свои в свободный полет, и они кружились по прихоти своей высоко–высоко, откуда видна вся земля.
— Ты опять поешь? — выглянула из пещеры недовольная Мааха. — Не пойму, чему ты радуешься? Отец, можно сказать, при смерти. А тебе другого дела нет, как сочинять всякую чушь!
Лия виновато замолкала. Собиралась принести в пещеру сухих веток для костра, да заслушалась курлыканьем журавлей.
Она любила не только время, когда зацветал миндаль, но и эту грустную пору, когда хочется взмахнуть руками и лететь далеко–далеко вместе с птицами, гладя тенями крыльев эту прекрасную и безжалостную землю, которую ей суждено покинуть. Так она чувствовала.
Им удалось спастись от мести содомлян только потому, что ангелы снова встали на их защиту. А потом своих посланцев срочно вызвал Господь. Надо было лететь в начало двадцатого века.
Замышляев пытался отразить и этот период, но рукопись затерялась… Возможно, когда–нибудь ее удастся восстановить в полном объеме.
Ничего не возразила младшая сестра старшей, но про себя подумала: права Мааха. Но попробовала бы не петь, окажись на месте Лии! Ее всегда окутывала дымка музыки. Каждый предмет, к которому прикасалась руками, взглядом, краем одежды, излучал музыку. Что она могла поделать с этим миром, если он так устроен? Только самой стать частью его. Мелодией. Вот она и пела, забываясь.
Голубые, лиловые горы,
Синих теней крылатый размах…
Она закрывала уши руками. Но музыка продолжала звучать. В одном ошибалась Мааха. Ничего Лия не сочиняла. Она лишь инструмент, откликающийся музыкой на все вокруг. Люди не вечны. Вечна музыка. Даже став прахом, она будет излучать музыку. Глупые люди иных тысячелетий не догадаются: это она, Лия, по–прежнему витает над Землей. И зацветает миндаль.
— И в кого ты такая уродилась? — продолжала ворчать сестра.
Лия знала в кого… Ни мать, ни Мааха не пели. И этим были похожи на содомлян. Но однажды, отойдя от дома к двум соснам на пригорке, она присела на камень, еще не утративший дневное тепло. Прошло немного времени — и на камень скользнула знакомая ящерица. Решила тоже погреться перед ночью. Лия замерла. Осмелев, ящерица скользнула на руку девочки. Так она играла, зная, что друг друга им нечего бояться. Вот тогда и услышала Лия первую в своей жизни песню. Пел отец, сидящий спиной к ней у сосны, глядя на закат. Пел вполголоса. Для себя одного. Потому что знал: никто не поймет другого в этом мире. Разве что Господь. Вот он и обращался к Богу, выплакивая давнюю боль.
Словно слезы изгоя в пустыне,
Вавилонские воды бегут.
О Господь, не оставь на чужбине.
Укажи мне на Родину путь.
В колокольчик на шее верблюда
Превратиться хочу много лет.
О Господь, сотвори это чудо.
Я о Родине буду звенеть.
Не берут меня в путь караваны.
О Господь, лучше лютая казнь,
Чем глядеть, как заносят барханы
Вавилонские воды из глаз.
До конца дай скитаться изгою.
Все приму, что сегодня мне дашь.
О Господь, если счастья не стою,
Так оставь мне от счастья мираж.
Отец еще долго пел, глядя на гаснущий закат. Впереди только вечная ночь. Клевета тех, кто считает себя людьми. Он не подозревал, что его слышит младшая дочь и сердечко ее сжимается от предчувствия скитаний по иным тысячелетьям, где будет у нее другое имя, другая родина, другая судьба. А что ожидает теперь Лию, расскажут ее песни, спетые ею на мотив отца:
На губах моих горечь полыни.
Не коснется жених ни один.
Из пустынь аравийских нахлынет
Иссушающий душу хамсин.
Мне бесплодной стареть смоковницей.
Не дождаться из глаз моих слез.
Меж корней роднику не пробиться.
Проклянет меня даже Христос.
Ну а чем же я, чем виновата,
