- И что, Ил?
- Знаешь, Стаська, я тогда всего от Тихона ожидал, я его редко таким видел…
- Он что, Илюшенька, драться с ними стал?
- Да что вы, тёть Том, это ж какое бы было оскорбление! Для хозяев! Нет, он… Стась, дай мне ещё хлеба.
- Да что ж дальше-то было, голодающий!
- То и было… пасиба… Тиша пиджак застегнул наглухо, до горла, - во «френче» он был, в зал спустился, ну, не прямо в зал, там за судьями прям, за их столиками встал, ну, возле кубков там всяких, на подиуме таком… Видно его как на ладони, зал молчит, все молчат, даже эти джонники заткнулись, его ж видеть надо было… А он к Японскому флагу, к Хиномару, к Солнцу На Восходе, повернулся, и полный поклон Солнцу… Такой поклон, особый… Церемониальный, так только японцы кланяться умеют… Вот, стоит Тихон, в поклоне согнулся… и весь зал, все-все-все, тоже Солнцу кланяются…
- А американцы, Илька? Они-то что?
- Они? Не знаю, Стась, я ж тоже встал, кланяюсь, как умею, а у самого сердце… И слёзы на глазах… Вот, а когда все подниматься стали, этих нету уже, смылись по-тихому видать, - похоже, и их проняло…
- Да, жалко, Илюшенька, что я не знала твоего брата.
- Жалко, что он не знал вас со Стаськой… Не чеши в затылке! Тёть Том, я за него опасаюсь.
- Да… Ребятки, мне же пора… Эх, уходить не хочется, да пора, мне же ещё к Оле заехать надо.
- А в другой раз к Оле нельзя, мам?.. Понял.
- Ты понял, а я не понял! Вот вы щас уйдёте, тёть Том, он же меня воспитывать начнёт! Сразу. И за Нинель, и за зонтик, и за ведро, и за… За что ещё, Стаська?
- Да разве всё упомнишь? - смеётся мой обормот. - Погоди, что за ведро такое?
- Бл-ль… лин! Блин! Проболтался!
- Ил?
- Стас! Ну… Ведро я, того… в мусоропровод…
- Ё! Как? Оно ж не пролезет!
- Ну, как… - я задумываюсь. - А чёрт его… Пролезло ведь… Я как-то так подумал, - как бы так поизящней бы мне мусор, чтобы поменьше с мусоркой контактировать… а оно вжик, бум-бум-бум, - и мне ручкой, мол: - сайонара, Рогинов-сан, карма моя ведерная такая…
- Мам! У-у… Ил, ты… я…
- Стася, отстань от него! Что ты, в самом деле, ведра тебе жалко?
- Жалко ему, жалко ведра помойного, за ведро прибить готов, за ни за что прибьёт…
- Тебя прибьёшь, понимаешь… Хм, ведро… Но как?! Непостижимо… Мам, погоди, я тебе такси щас…
- Из-за пяти остановок? Не думай даже, Станислав. Илюша, когда забежишь?
- М-м… Завтра? Так, сегодня суббота… Что там у меня завтра? А, Стась?
- Откуда же мне знать! У тебя ж… Ты же вот сам не знаешь, что завтра будешь делать.
- Это да, это ты прав, это всё моя непредсказуемость, это я разгильдяй, это у меня… Понял. Думаю. Щас. Так, в среду, тёть Том! Сто пудов.
- Ребята, всё, я же так с вами про всё забуду, век бы с вами сидела. Проводите…
Мы остаёмся со Стаськой. Улан ещё. Самое моё любимое, - надо что-то придумать, надо же обормота шевелить, дёргать, - или не надо? - а может, лучше сцапать книжку, удрать в ванную, - или завалиться в Инет, - это на хуй, он тогда в астрал уйдёт, - или телек, дивидишку воткнуть с хоббитом Фродо и Бродяжником Арагорном, и тогда я в астрале…
Каждый из наших вечеров, дней, ночей наших, каждая наша минута, секунда, - это он и я, и Любовь. А потом то, что лучше всего, вершина, и Стаська меня любит, - и на этой вершине, и на подъёме, и когда мы спускаемся с ним в долину, ровную, только лишь с моими выходками, приколами… Бля, я узнал, что такое быть мальчишкой, бля, поздновато, но ведь не поздно. Стаська это сделал, это не по плечу даже Тише было, он во мне равного себе любил, - учил, растил, но мы были равны. Стаська стал старшим братом, он неумелый, обормот неприспособленный, да я ведь младше, я чувствую себя с ним мальчишкой, впервые за хуй его знает сколько лет. Он старше, потому, что я ему это позволил, потому, что это надо ему, потому, что это надо мне…
- Илька…
- Ладно, Стаська, я ж так просто, ты ж знаешь, я твою маму люблю, как… Ты думаешь, не надо было про Тишу?
- Почему? Знаешь, Ил, мне Тихона не хватает не меньше чем тебе, хоть и не знал я его…
- Я знаю, Стась.
- Это… В ванну полезешь?
- В ванну не полезешь. Лениво, Стась, давай чего-нибудь… Телек, может?
