— Пошли, пока вы тут не передрались. Вадик, остынь! — поддержал ее этот прихвостень, вроде что-то из себя представляет.
— Какой я вам Вадик, не забывайтесь! — огрызнулся я, чтобы напомнить ему его место в жизни.
— Счастливо оставаться, Вадим Николаевич! — опять почему-то захохотала Верка и удалилась с ним под ручку в сторону выхода.
Вернулся я к себе в комнату злой ужасно, ругал себя страшно, что связался с этой стервой. «Сдались мне эти опытные, на них пробы ставить негде! Надо было кого попроще, понезаметнее выбирать, пострашнее. Ей бы лестно было внимание начальника, она бы дорожила хорошим отношением. А эта может только мужиков менять, больше ничего не умеет. Теперь небось эта парочка растрезвонит обо всем. Оба бессовестные, им чужое доброе имя запятнать ничего не стоит. Как же я так промахнулся?» — эти мысли не давали мне спать всю ночь. К утру твердо решил служебные романы больше никогда не заводить. С Верой я больше не разговаривал, с Борисенко держался строго-официально, но настроение было пакостное, все мне казалось, что народ на меня поглядывает да иронически улыбается. Во всем мне слышались намеки и я придирался ко всему подряд, что рабочую обстановку не улучшало. Начались накладки, одна за другой. Короче, смена та вышла нервная и тяжелая.
Вернулся я на взводе, Эли дома не было. Явилась только на следующий вечер, видно, не рассчитала, когда отец должен приехать. Я даже не стал интересоваться, где она была, и так ясно, только спросил:
— Ты передала ему, что я запрещаю вам встречаться?
— Да, — глаза опустила и больше ни слова.
— И что он ответил?
— Попросил передать тебе, что не согласен, — еле слышно, себе под нос промямлила она.
— А я его согласия, по-моему, не спрашивал. И твоего, между прочим, тоже. Иди в спальню, — я повернулся к ней спиной и пошел в комнату.
— Нет, не пойду больше, — напряглась вся, стоит в прихожей, даже куртку не сняла.
— Ты своего Георгия или как там его зовут любишь? Отвечай отцу, нечего играть в партизанку на допросе! Любишь? — Я опять к ней подошел, лицо за подбородок поднял.
— Люблю. Папа, я его очень люблю, — ответила она Людочкиным голосом. Даже с той же интонацией, которую я так хотел услышать.
— Тогда иди в спальню, а то я твоему Ромео такие неприятности устрою, что он про тебя и думать забудет, — они, молодые, думают, что стоит сказать «люблю», и преграды рухнут, ворота откроются и все будут плясать под их дудку. Нет, с него только начинается длинная дорога, которая необязательно приведет к счастью. Часто на этой дороге такие ждут ужасы, что былинным богатырям с их скромным выбором: «коня потеряешь, голову сложишь» и не снились. У меня вон как эта дорога гладко начиналась, а куда привела? Так что надо это учитывать.
— Не надо. Ты его не знаешь, он меня не забудет, — Эля с вызовом посмотрела на меня. Щеки горят, голос окреп.
— Это ты его не знаешь. У него таких дур, как ты, не сосчитать. Мне не веришь, спроси его друзей, — попытался я ей объяснить хоть что-нибудь.
— Я знаю, он мне сам рассказывал. Просто раньше он никого не любил, — говорит, а сама прямо тает от мысли, что она лучше всех оказалась.
— А теперь, значит, полюбил? Не хочу твои глупости слушать. Имей в виду, я тебе даю три дня на завершение твоей любви, потом съездим к врачу, сдадим анализы, а то как бы твой любовничек не наградил нас чем, и ты возвращаешься в спальню. Если нет, он сам тебя бросит и огребет кучу неприятностей, — у меня уже ни злости не было, ни желания с ней разговаривать.
— Он меня никогда не бросит, — возразила она и сама, видно, этой мысли испугалась.
— Все. Я сказал. Погуляла и будет, — я зашел в спальню и закрыл за собой дверь.
— Зайди в кадры к Зубкову, — бросил мне на ходу начальник седьмого отдела.
— Разрешите войти? — я постучался и заглянул в кабинет.
— Да, садись. Ну как отработали? — поинтересовался Иннокентий Иванович, не поднимая головы от бумаг и не протягивая руки.
— Тяжело на этот раз, — ответил я, понимая, что все нештатные ситуации ему уже известны.
— Знаю, — подтвердил он мою догадку. — Ты и виноват, не делом занимался, — неожиданно заявил Зубков, поднимая на меня глаза от бумаг.
