Гражданство, впрочем, получали не только те, кто демонстрировал высочайшие навыки в области искусства или какой-либо профессии. Магара была лучшим тому доказательством. Несмотря на молодость, девушка показала себя одаренной учительницей, прекрасной сказительницей и талантливой белошвейкой. Глубокое впечатление на Совет произвел и ее острый ум, и почти сверхъестественная интуиция, казалось, позволявшая девушке читать людские мысли. Ее радушно приняли и почитали теперь целительницей душ.
Не одна Магара обязана была своим гражданством необыкновенным способностям. Два года тому назад один весьма объемистый человек предпринял рискованное путешествие в жерло кратера и, представ перед членами Совета, назвался художником. Когда его попросили более конкретно обозначить свое призвание, пришелец уточнил, что он повар. Члены Совета со смехом ответили, что в городе вполне достаточно людей его профессии, и тогда он разразился пространной речью, без ложной скромности утверждая, будто он не обычный повар, а величайший мастер поварского искусства. Совет согласился подвергнуть его испытанию, предложив приготовить обед, который в равной степени пришелся бы по вкусу ныряльщикам, скалолазам и музыкантам.
На следующий вечер восемь человек, в числе которых были как мужчины, так и женщины, сели за трапезу, окруженные толпой любопытных. Повар представил на суд несколько перемен блюд, каждое из которых, будучи изысканным само по себе, затмевало предыдущее лакомство и волшебно приготовляло язык вкушающего к восприятию следующего яства. Одно кулинарное чудо следовало за другим, украшая стол, и на лицах судей благоговейное изумление сменялось искренним восторгом. Трапеза закончилась — и повар уверенно предстал перед судьями, скрестив руки на груди.
— Ну, а теперь попробуйте оспорить мое право считаться художником! — с улыбкой провозгласил он.
Толстяка звали Ньюберри, и теперь он был хозяином самой известной в Тревайне таверны. Именно туда и направлялись сейчас Бростек, Варо и Магара — ночная пирушка обещала удаться на славу.
Таверна Ньюберри, стоявшая у самой воды, размещалась в одном из самых больших зданий Тревайна. По вечерам пиршественный зал ярко заливал свет ламп, и над удобными деревянными столиками, воспламеняя воображение посетителей, витали умопомрачительные ароматы, доносящиеся с соседней кухни. Единственным украшением здешнего интерьера служили ряды бутылок и бочонков вдоль одной из стен. Ньюберри редко предоставлял своим гостям возможность выбирать кушанья, заявляя, что его шедевры нравятся всем без исключения. Он руководствовался лишь собственным вкусом, не делая скидок на индивидуальные пристрастия, но тарелки клиентов почти всегда опустошались. По части же напитков Ньюберри вовсе не был диктатором, и каждый посетитель имел полную свободу выбирать то, что ему по вкусу. Ньюберри отвергал теорию, будто под то или иное лакомство следует подавать какой-то определенный напиток, считая, что его стряпня прекрасно подходит к любому питью.
Клиентура Ньюберри была столь же разношерстна, как и население Тревайна. В таверне мирно соседствовали советники, ныряльщики, скалолазы, музыканты — в общем, представители всевозможных профессий. Здесь все были равны, всех влекли сюда изысканные яства, приготовленные хозяином, которому независимо от титула и звания безоговорочно подчинялся каждый, переступающий порог таверны. Закончив колдовать на кухне, Ньюберри, краснолицый и сияющий, присоединялся к своим гостям и наслаждался приятным обществом и всевозможными развлечениями.
Этим вечером трапеза уже завершилась, и грузный хозяин переходил от столика к столику, пожиная лавры в виде щедрых похвал, а прислуга убирала пустые тарелки. Вскоре должен был настать черед музыкантов, ибо одно из незыблемых правил Ньюберри гласило, что музыкой надо наслаждаться, вполне отдаваясь ей, а потому здесь никому не дозволялось одновременно жевать и слушать.
Музыканты сидели за столиком у стены, попивая сухое вино. Бутылки хранились в металлической сетке под водой, и потому вино всегда оставалось холодным. Музыкантов было четверо — все молодые мужчины, одетые с вызывающей небрежностью. Подобно прочим посетителям, они то и дело поглядывали на двоих незнакомцев, скромно сидящих за столиком в дальнем углу. Старший ничего необычного собою не представлял — темноволос, просто одет, глубоко посаженные колючие глаза на костистом лице глядят настороженно. К его стулу прислонена была лютня. Он уже закончил трапезу, но младший его товарищ все еще ковырялся в тарелке. Все лицо юноши было перемазано едой — равно как стол и пол под его стулом. Он ел, словно годовалый ребенок, но, похоже, ни он сам, ни его товарищ не видели в этом ничего странного. Глаза юноши были совершенно бессмысленны, казалось, он просто не замечает происходящего вокруг. Старший сидел неподвижно, потупив глаза, словно избегая любопытных взоров, которыми посетители то и дело одаривали эту странную парочку.
