— Мать честна! А ты сам как? С кем водишься?
— С Борисом Швейкиным.
— Значит, большевик?
— Значит, большевик. А ты?
— Я? — кисло улыбнулся Иван. — Я, братишша, сам по себе. Без партии я. Желаю пожить по-человечески.
— Так ведь не дадут тебе жить по-человечески.
— Пусть попробуют. Я себя в обиду не дам, постоять за себя сумею — война научила.
— Ты что — слепой? Не замечаешь, что кругом творится? В Кыштыме контрики затаились. В Метлино да Тюбуке кулаки шевелятся. Спят и во сне видят, как бы нам головы отсечь. А ты спокойно пожить хочешь?
— Ты как на митинге. Наслушался я на них. Большевики свое, меньшевики свое, эсеры и анархисты тоже. Всяких слышал. И заметь — все пекутся о трудовом народе. А по моему разумению, они о себе пекутся.
— По-твоему выходит, я тоже о себе пекусь? И Швейкин в Сибири чахотку нажил — тоже о себе пекся? Ну, знаешь ли, говори, да не заговаривайся.
— Ну, про вас я, понятное дело, ничего…
— Думал, тебе там мозги с мылом промыли, а ты, оказывается, темный еще.
— Брось! — свел брови у переносья Иван. — Обижусь!
Оба облегченно вздохнули, когда в сенках послышался стукоток и шорох — возвращалась Глаша. И не одна, а с дедом Микитой, бобылем. За годы, пока Иван скитался в чужих краях, дед высох, на чем только висит полушубок. Седые волосы пожелтели. С клюшкой ходит — старость к земле клонит. А брови по-прежнему густющие, только поседели. Под ними прячутся карие глаза. Бобылю за семьдесят.
— Мир дому сему! — сказал дед Микита. Клюшку под мышку, содрал с головы заячий малахай, кинул его на лавку и крупно перекрестился.
— Доброго здоровьичка, Никита Григорьевич, — отозвался Иван, поднимаясь навстречу. — Проходите в горницу, гостем будете.
— А косушку поставишь — хозяином, — пошутил Мыларщиков.
— С возвращением тебя, Иван Митрич, и с Георгием тоже!
Старик с помощью Глаши снял полушубок и пошаркал в горницу. Сел на табуретку напротив Мыларщикова, разгладил бороду и спросил Ивана:
— Мово Петруху не видал на войне-то?
— Не приходилось.
— А я кумекал — авось встречались. Хотел выведать, каков он стал — Петруха-то мой. Годков этак десяток не видались мы.
— Петруха у него мужик что надо, — сказал Мыларщиков. — Зимний брал. Теперь в Питере по воинской части.
— Он у меня такой. Так ты, девка, давай по стакашку, — повернулся бобыль к Глаше, а потом уже к Ивану: — Прибегла — самогонки нетути? А зачем, спрашиваю. Ваня, грит, вернулся. Ишь ты! А я все Петруху жду, припрятал для него. Так, сказываешь, не видал Петруху?
— Не видал, дедушка.
Бутылка опустела быстро. Бобыль захмелел враз. Наклонив седую, всклоченную голову, грустно покачивал ею и дребезжащим голоском затянул:
А на том корабле
Два полка солдат,
Два полка солдат —
Молодых ребят.
Глаша тронула старика за рукав и участливо спросила:
— Может, приляжете?
— Домой пойду, — сказал дед Микита и повернулся к Ивану: — Сказываешь, не видал мово Петруху?
— Не видал, Никита Григорьевич.
Глаша помогла старику одеться, сунула под мышку клюшку, собралась проводить его. Но поднялся и Михаил Иванович:
— Пора и честь знать. А дедушку я сам провожу.
— Посидели бы еще, Михаил Иванович, — попросила Глаша.
— В другой раз. Делов невпроворот. А с тобой, Митрич, мы еще поговорим. Шибко ты меня расстроил.
— Чего бы это?
— Не будем по пьяной лавочке об этом толковать.
— Это верно, — согласился Сериков.
Ой, да не спускай листа
Во синя моря.
По синю морю
Корабель плывет, —
опять замурлыкал бобыль. Мыларщиков подхватил его под руки и вывел из избы. Иван, накинув на плечи шинель, вышел их провожать во двор. По небу ползли серые тучи, в воздухе кружился редкий снежок. Прощаясь, дед Микита спросил:
— Мово Петруху не видал на войне-то? Смеясь, ему ответил Мыларщиков:
— В Питере твой Петруха, а Иван из Киева прикатил.
Дед глянул на Михаила Ивановича из-под густых бровей вроде бы усмешливо и отозвался:
— Господи, помилуй, а они рази не рядышком стоят?
Когда Иван вернулся в избу, Глаша мыла посуду. Стояла к нему спиной. Под белой блузкой шевелились лопатки. На затылке, свивались колечки волос. Что-то теплое прихлынуло к Иванову сердцу. Он движением плеча скинул шинель прямо на пол и, стараясь не скрипеть половицами, подкрался к жене, сжал ее худенькие плечи и повернул к себе лицом. Она подняла на него глаза, застенчиво улыбнулась и сказала тихо:
