Куча тряпья прошмыгнула в черный ход, прижимая к груди ворованную банку тушенки. Бесшабашная крыса судорожно дернулась в сторону, не выдерживая "амбрэ" пришельца. В темной глубине коридора кто-то судорожно блевал. Она шмыгнула за фанерную дверь. Обломанный нож вспорол латунный бок консервы. Дрожащий жир стекал по грязным пальцам. Под кучей тряпья заплакал ребенок.
– Заткнись. Замолчи!
Голодный ребенок не унимался.
– Заткнись!!! – заорала Она.
Плач становился громче, мешая есть.
– Замолчи, замолчи, замолчи! – ритмичные удары перекликались с бессвязной руганью. Ребенок замолчал, можно было и поесть.
Грязные тряпки с трудом впитывали детскую кровь из пробитых сломанными ребрами легких.
– Добрый день Сергей Федорович.
– Добрый, добрый, – помахал верхонкой смотритель.
– Подвал чистили?
– Ага. Опять всякая пакость завелась, – смотритель дернул ловчую палку, выволакивая добычу на свет. – На людей похожи, страсть. Профессор наш говорит – мирмикрируют, притворяются в общем.
Пакость зашипела от непривычно яркого света.
– Действительно похожи, – согласился Он.
Добыча смотрителя учуяла новое действующее лицо и рванулась вперед. Он отшатнулся. Подвальная жительница зашипела. Сквозь копну шерсти опускающейся на лицо смотрели блеклые глаза непонятного цвета. Разглядев мужчину, Она замычала, приподнимая лапами молочные железы. Смотритель дернул палкой.
– Животные. Только знают, что жрать и размножаться. Эта теплоизоляцию раскурочивала, мышей ловила.
– Сергеич, ну ты долго там? – крикнул лаборант.
– Тащу. Слышь, у тебя фильмов, каких нет? Про спецназ там, бандитов.
– Найдем.
Смотритель поволок добычу в утилизатор.
– Голову ей держи, – лаборант стравил воздух из шприца.
Игла плавно влилась в изуродованные вены. Медленно пошел вперед поршень продавливая в кровь "золотую" дозу морфия. Она задергалась. На пороге за которым для нее разлилась чернильная мгла Она вспомнила… И прошептала Его имя.
– Ишь че, – смотритель запустил печь крематория. – Болтать они, что ли, научились?
– У Марфы Петровны попугай матюгается, тебе и не снилось, – фыркнул лаборант, убирая инструменты.
На белом кафеле пола черный замок лежал мертвым пятном. Он посмотрел наверх. Шагнул, осторожно коснулся лестницы. Старый замок проржавел окончательно, и дряблые дужки не удержали его тяжести. Ласково, чувствуя себя обязанным ветхим кусочкам металла, Он вытащил остатки замка. Люк заскрипел, проламывая корку ржавчины и пыли. С глухим стуком стальной квадрат завалился на битум крыши. Он поднялся наверх, под шорох зарождающейся грозы.
Небесный океан гнал валы туч, нагромождая грозовые горы. Сабельные росчерки молний тянулись друг к другу.
Прохладный ветер нес очищение. Перерождение. Обновление.
Он вскинул руку к небесам.
И взлетел.
Грязь
Дождь выбивал дробь в ритме grave. Капли втягивались в грязные зеркала луж, разлетающиеся мелкими осколками под сапогами прохожих.
– В сером плаще, с намокшей полой, подпрыгивающей курьерской походкой, – поддразнил прохожего Ворон.
– Кар! – вернул насмешку человек.
– Quo vadis, человече?
Человек остановился.
– И откуда в Городе такие умные вороны появились?
– Из яйца, – нахохлилась промокшая птица.
Ветер ноября задирал юбки афиш и объявлений, бесстыдно обнажая целлюлитный бетон стен.
– Я вчера Смерть встретил, – припомнил Ворон.
– Опять бухтела старая карга?
– Ага. Мол, люди совсем обнаглели, даже на встречу с ней опаздывать умудряются. А сама с час сидела у подъезда, ждала, пока время у клиента закончится.
– Ничего, вот грянет война, мигом прекратит жаловаться. На сверхурочной работе только успевай поворачиваться. Абадонна, кстати, обещал к весне из отпуска выйти.
– Будет ли еще эта весна, – буркнула птица и спрятала голову под крыло.
Человек зашагал дальше. В городе ярких реклам и эксклюзивных дизайнов магазинов люди шагали тенями черных, коричневых курток и плащей. Сумеречный театр, безжизненный и каждодневный. Из дома на работу и обратно домой. Человеческий монорельс. И, не дай бог, ты посмеешь идти поперек!
Дождь выстукивал бесконечную сонату, под аккомпанемент слабого шуршания листьев. Поздняя осень не романтична. Артритными руками тянутся к небу голые деревья. Мерзкий холод, далекий от обжигающей свежести мороза, пробирается под одежду и в душу. И ноги месят грязь. Грязь земли и людей. Поздняя осень бесстыдно обнажает самое худшее. Человек шагал по улице, и улица шагала мимо него. Центральная площадь. Банк, банк, храм, банк. И соответствующие плакаты.
