И после того пришли ночью к ней в дом люди недобрые, под личинами скрытые. То, что на отшибе жила — то им на руку сыграло. После смерти отца не ждала Голуба другой беды — и вот, пришла нежданной. Однако ж, славные мои, что лицом так побелели? Вреда не причинили Голубе никакого, даже пальцем не тронул никто — это те двое, что до того к ней ходили, не позволили. Да. А что-то ведь было такое в ней, и в мастерстве ее, что говорило — "не тронь, то человек особый…" Да хотя что тут — тронь не тронь, а хлебнула горя Голубушка! За то время, пока везли ее невесть куда, успела все понять-уразуметь: и что попала она к разбойникам, и что продадут ее незнамо кому, и что звать теперь станут рабыней… Везли ее на коне, задом наперед, чтоб сбежать не смогла, руки связали, да еще и глаза платком закрыли. И ни слова ни сказала за всю дорогу Голуба. Дивились меж собой разбойники — сказывали ведь, что девица поет хорошо, а тут такое — не немая ли вовсе?
Свет Голуба увидела лишь на берегу реки. Река незнакомая4, широкая, на солнце блестела — так и захотелось кинуться в воду, броситься, себя не помня, на дно уйти… Ровно знали это — крепко держали руки чужие, те самые руки, что меч в ее кузнице любовно гладили… Вятко — так звали торговца людьми. Сцепила зубы Голуба, чтоб в голос не закричать, не зареветь. Такой вот и предстала она перед норманном, человеком Севера: щурившаяся от света и подступающих слез, босоногая, растрепанная, худющая девчонка. А норманн был будто медведь — огромный, широкоплечий, с гривой черных волос и знатной бородой. Для него-то и украли дочку кузнеца!
— Говорил ты мне, что привезешь кузнеца, какого не видели в нашей земле, — медленно, с трудом подбирая чужие слова, проговорил Медведь. — А я вижу перед собой всего лишь девчонку и притом не красавицу!
Голуба лишь с внезапной злобой посмотрела на своего похитителя — что, мол, доволен? И тот только сейчас смекнул, что надо бы деву и одеть получше, и косу расплести, как за морем принято и Медведю привычней. Заодно и волосы длинные русые показал бы, авось, красивей в глазах викинга стала бы… Опомнился быстро торговец — он же ныне не просто девку продавал, а мастерицу ту еще! И шасть — к мешку, что рядом лежал.
— Глянь, что девчонка с простым железом делает!
Охнул викинг. Стар был, многое видел, всяких мастеров знал… Но чтоб так! Чтоб от одного взгляда дрожь по телу шла!
— Злой меч, — сказал викинг. — Должно быть, много крови пролил он! Не могла она сковать такого! Этот меч уже много раз был в бою! Ты вздумал врать мне, торгаш?!
— Не вру я тебе, храбрый! — взмолился Вятко. — Ну, признайся, ты же ковала меч, Ждановна?
— Не я! — вдруг отвечает Голуба. Медленно отвечает — трудно дается отказ от родного детища. Посмотрел на нее викинг, наклонился, лицо к себе повернул. Говорит:
— Повтори.
Взглянула на меч Голуба — и не смогла повторить, только губы закусила. Расхохотался викинг.
— Не видел я раньше, чтоб девка ковала получше иных мужей! Теперь — вижу! Не соврал, торговец, держи плату обещанную! Меч оставь себе. Скоро все воины Гудмунда-херсира будут иметь такие же!
— Это нож ее, князем местным подаренный… — вдруг говорит Вятко и протягивает подарок дорогой викингу-великану.
Взвилась тут Голуба, ровно кто другой ее с огромной силой вперед бросил, плечом толкнула Вятко — тот чуть по земле не покатился, были б руки свободны — в горло бы вцепилась, да и так едва ли зубами не достала, к Медведю кинулась… Да только викингу тому она как птенец супротив сокола, только рукой схватил, плечо сжал — и дернуться не смогла больше Голуба. А нож взял молча, себе за пояс заткнул — как так и надо. Развернулся, Голубу за собой повел — только сейчас осмотрелась как следует она, только сейчас углядела девушка, что качается на волнах большой корабль! Слыхали ли вы, братья мои да сестры, о драккарах? Слыхали ли о страшных змеиных головах на штевнях?.. Ныне викинги поднимали белый щит, мирный щит, — свое они отвоевали в море, по реке же плыли, сбывая награбленное. Да и страшная голова снята была — вновь заняла свое место, когда вышел корабль обратно в море. Так и увидела перед собой Голуба гладь синюю, берега чужие — сердце кровью облилось, рванула все-таки к воде, кошкой выскользнула, бросилась в реку… Горько заплакала, когда у самой кромки снова настигли ее вновь руки ненавистные, только на колени упасть и смогла, до воды добравшись. Так норманн ее на плечо закинул — жесткое плечо, будто камень, — и так-то на корабль принес. Там опустил под мачтой и привязал за левую руку — все одно, его узел девушка и двумя руками распутать бы не смогла. Да воины, увидев это, еще посмеялись:
