В начале сентября Борис Михайлович проводил семейство домой, а сам вернулся в Павловское, чтобы продолжить наблюдение за постройкой дома. Его проект — дом напоминал русский терем — выполнили коллеги по Академии художеств Дмитрий Стеллецкий и архитектор Юрий Стравинский. Их двойной портрет углем, исполненный Кустодиевым три года назад, был отмечен первой премией на выставке графических произведений в Петербурге.
«Работа в доме у нас кипит — печники кладут русскую печь, — сообщает Борис Михайлович жене в двадцатых числах сентября. — Дом наш с каждым днем становится все лучше и лучше»[140].
Что же касается живописных работ, то в это время его занимает «охотничий» автопортрет с ружьем и собакой. Причем оная собака, по кличке Пикет, жалуется автор в письмах, упрямая такая, позировать совсем не хочет, почему и приходится привязывать ее, чтоб стояла в нужной позе, целой системой веревок.
В письме — набросок пером бородатого охотника с ружьем в руках и собакой в траве. А следующий рисунок, в более позднем письме, иллюстрирует жалобу на погоду — дождь и ветер, согнувшиеся под ветром деревья.
Вот и октябрь наступил, но охотник счастлив, сумел сделать удачный выстрел («мне очень нужно было зайца для моего портрета»), В том же письме, от 9 октября, — горестный отклик на смерть философа С. Н. Трубецкого, о которой Кустодиев узнал из получаемой в Павловском газеты «Русь». «Я чуть не плакал, когда читал, — делится он переживаниями с женой. — Был единственный хороший человек в России, и тот умер»[141].
Поскольку Борис Михайлович очень редко высказывал свои политические симпатии, о Трубецком стоит сказать подробнее. Религиозный философ, князь Сергей Николаевич Трубецкой после начала войны с Японией ярко проявил себя на ниве политической публицистики. Считая революцию кровавым злом и величайшим бедствием, он был сторонником политических реформ, основанных на широком народном представительстве. Его политическим идеалом была конституционная монархия.
После съезда земских деятелей, составивших петицию на имя императора, делегация земцев была принята 5 июня 1905 года в Петергофе Николаем II. В петиции говорилось, что Россия переживает время «величайшего народного бедствия и великой опасности»; «угнетение личности и общества, угнетение слова и всякий произвол множатся и растут»[142].
От имени общественных и земских деятелей на «высочайшей аудиенции» выступил князь С. Н. Трубецкой. Он говорил о том, что «в смуте, охватившей все государство, мы разумеем не крамолу, которая сама по себе, при нормальных условиях, не была бы опасна, а общий разлад и полную дезорганизацию, при которой власть осуждена на бессилие»[143].
Повторяя основные положения составленной на имя государя петиции, С. Н. Трубецкой заявил, что единственный выход из внутренних бедствий — созыв избранников народа и именно народное представительство должно служить делу «преобразования государственного».
На аудиенции император Николай II, в частности, сказал: «Отбросьте ваши сомнения. Моя воля — воля царская созыва выборных от народа — непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно»[144].
Кустодиев, без сомнения, читал в получаемой им газете «Русь» подробный отчет о царской аудиенции.
Второго сентября С. Н. Трубецкой был избран ректором Московского университета. В это время его популярность в обществе, особенно среди молодежи, достигла своего пика. Однако через 27 дней он скоропостижно скончался. Современники отмечали, что никогда прежде смерть научного деятеля не воспринималась как национальное горе и не потрясала так глубоко все русское общество.
Свидетель похорон С. Н. Трубецкого в Петербурге Мстислав Добужинский писал в письме А. Н. Бенуа: «Вчера был на похоронах Трубецкого. Ходили темные слухи об его отравлении. Как ужасно, что естественно появление такой мысли! Похороны были что-то невероятное… Студенты пели подобающие песнопения и траурную песню на мотив похоронного марша. Такой массы людей я никогда еще не видел. Затем раздалась Марсельеза…»[145]
Ситуация в России продолжала накаляться. Антиправительственные демонстрации происходили и в театрах. Эту волну не смогло сбить и объявление царского манифеста от 17 октября о даруемых народу «свободах». Художник А. Я. Головин вспоминал: «В октябре, после объявления манифеста, в Мариинском театре, на представлении “Лоэнгрина”, раздался возглас “Долой самодержавие!”, и из ложи стали кидать в партер стулья. Поднялась невероятная суматоха: офицеры вынули шашки, штатские пустились в бегство, разбежался и оркестр во главе с Направником»
