1. Ничто не существует. Это показывают противоречия элейского понятия о сущем. Парменид представлял его себе как конкретную величину, Мелисс – как бесконечную величину; но раз оно не имеет начала и предела, оно перестает существовать где бы то ни было (т. е. в определенном месте); раз его нет «нигде» – его вовсе нет; чистое «бытие» равно ничто. Его нельзя мыслить ни как конечное, ни как бесконечное, ни как единое, ни как многое, ни как имеющее величину, ни как не имеющее величины. Если оно не имеет величины, оно есть ничто (равно нулю), а если оно имеет величину, оно имеет части, перестает быть единым и делается множественным; в таком случае, однако, каждая часть этого множества в свою очередь не может быть мыслима ни как единое, ни как многое, ни как нуль, ни как величина.
2. Но если бы даже существовало сущее, – оно было бы непознаваемо и немыслимо: сущее отлично от мыслимого нами, – иначе все мыслимое было бы сущим. Если же сущее не есть мыслимое, то оно непознаваемо.
3. Наконец, если бы сущее было мыслимо и познаваемо, то оно не было бы выразимо в словах, поскольку вещи не суть слова, и сущее (существо вещей) не есть слово.
Итак, истины нет, знания нет; есть только мнение и убеждение, вселяемое посредством слов. Искусство доказательства есть лишь часть риторического искусства. Диалектические уловки и ухищрения, «софизмы» в собственном смысле слова, наряду с риторическими приемами, входят в общий арсенал «словесного искусства». Систематической теории софистики, правда, не существовало: учение о ложных умозаключениях могло быть разработано лишь после разработки общего учения об умозаключении.[57] Но самое смешение диалектики с словесным искусством, столь характерное для софистики, должно было пробудить в философии искание логических норм, без которых софистику невозможно было преодолеть.
Нравственные учения софистов
В нравственной области точно так же, как и в области теоретической, софисты отнюдь не являются глашатаями какого-либо одного определенного учения: хотя этические вопросы и занимали их, они и здесь распадались на множество различных направлений, хотя и здесь объединялись некоторыми общими чертами – отсутствием высшего идеального интереса и рассудочностью, которые, как и в области теоретической, вели к субъективизму и скептицизму. «Мера всего – человек» – это положение имеет прежде всего отношение к области оценок и ценностей.
Было бы крайне ошибочным видеть в софистах «развратителей» юношества, как это делали иные древние и новые судьи, или же считать их проповедниками чистого имморализма, хотя некоторые из представителей софистического движения и не останавливались перед крайними выводами субъективизма. Но в общем нравственный результат софистической культуры не мог быть и положительным: давая уму формальное образование, эмансипируя личность, освобождая ее от предрассудков, обучая ее «мыслить и говорить», софисты не задавались целью внушить ей новые положительные идеалы взамен старых. Иные из них, как Протагор, величали себя «учителями добродетели»; но самое понятие и термин «добродетель» (αρετη) ξзначает у греков нечто иное, нежели у нас: это своего рода хорошее качество, добротность, сила (vis, virtus), или «способность», полезная тому, кто ею обладает: Горгий ставит себе целью формировать сильных, способных людей (δειναυζ ποιειν τουζ ανθρωπαυζ), Οротагор воспитывает «добродетель», полезную для наилучшего ведения своих собственных и общественных дел, – находчивый ум, свободный от предрассудков, и «политическую добродетель» – красноречие. Подобно логике, и этика поглощалась риторикой. Честный Продик, обучая риторике, декламировал о добродетели, превознося ее над призрачными внешними благами, что не мешало ему зарабатывать «удивительно сколько денег» своим красноречием и преподаванием (Р1. Hipp. maj. 282 С). Другие софисты, подобно ему, составляли образцовые похвальные слова в честь тех или других героев, победителей городов, надгробные слова, моральные декламации,[58] в которых прославляются те или другие добродетели и в которых софисты оперируют с общепринятыми нравственными понятиями и воззрениями. Это делают, по-видимому, и Горгий, и Протагор, что не заставляет их, однако, подчинять свое «словесное искусство», или
