Кураж - страница 11
Гурий Александрович никогда не был ни жонглером, ни акробатом, ни клоуном. Но с детства полюбил цирк, мальчишкой сбежал из дома и нанялся служителем в номер с дрессированными собачками. Он ухаживал за ними: кормил, выводил гулять, расчесывал, повязывал им шелковые банты, надевал штанишки и доводил их до выхода на манеж.
А на манеже с собачками работала пожилая дрессировщица. Гурий смотрел в щелку у занавеса и, если собачка на манеже плохо работала, расстраивался и после представления долго и пространно разъяснял собаке, что она не права, что это ее работа, а работу нужно исполнять хорошо, честно. Он никогда не кричал на собак. И вообще ни на кого не кричал, не ссорился. Позже, став ассистентом в львином аттракционе, он подружился и со львами. И львы, даже будучи не в духе, никогда не рычали на него, понимали, что Гурия Александровича нельзя обижать.
Потом он стал униформистом - убирал манеж, расстилал ковры, выносил реквизит… Вся жизнь его прошла в цирке. У него не было ни семьи, ни дома. Цирк стал для Гурия Александровича и тем и другим.
Артисты разошлись по своим вагончикам, распаковывали чемоданы, ящики, тюки. Доставали костюмы. Что-то гладили, что-то подшивали. Громко переговаривались, бегали за чем-то из вагончика в вагончик.
А Гурий Александрович стоял на цирковой "улице" в пальто с поднятым воротником, в блестящих калошах. Суета доставляла ему удовольствие. Это была предпраздничная суета. Потому что открытие цирка всегда праздник. А сегодня прибывали животные, и директор Григорий Евсеевич решил использовать это событие в рекламных целях. Не просто вести их через город, а с помпой.
В желтом вагончике у Лужиных было шумно и тесно. Тесно от разбросанных в беспорядке вещей, а шумно от Павла и Петра. Впрочем, вещи были не просто разбросаны. Гертруда Иоганновна безошибочно сказала бы, где что лежит. Но их было много - пестрых цирковых костюмов, яркого реквизита, каких-то замысловатых седел, сверкающих уздечек, баночек с гримом и еще каких-то предметов, не понятных непосвященному.
И братья вовсе не шумели, а помогали друг другу застегивать крючки, затягивать шнуровки. Потом перепутали мягкие серебряные сапоги и долго разбирались, какой чей. Иван Александрович привык к этой возне, одевался спокойно и только один раз, не выдержав, молча запустил в неугомонных сыновей красной подушечкой. Что, впрочем, только прибавило шуму.
– Пауль! Петер! В чем дело? Ваше место вообще в школе. Мы отлично обойдемся и без вас, - сказала по-немецки Гертруда Иоганновна.
И в вагончике стало тихо. Сапоги сами натянулись на ноги, крючки легко застегнулись.
В вагончик заглянул Гурий Александрович.
– Лужины!…
– Уже готовы, еще немношко минут. Два-три, - откликнулась Гертруда Иоганновна.
– Зер гут, - сказал Гурий Александрович. - Через пять минут будет автобус.
Гертруда Иоганновна накинула на плечи пелеринку и взяла в руки тоненький стек.
– Ну-у…
Иван Александрович оглядел жену с ног до головы, улыбнулся и легко тронул ее волосы.
– Какая у нас мать красавица!
Гертруда Иоганновна тихонько стукнула по его руке стеком.
– Красавица, - сказал Петр.
– И я весь в нее, - добавил Павел.
– Прекрасно! - засмеялась Гертруда Иоганновна. - Но поверх костюм надевать пальто.
– Зачем? - возмутился Павел.
– Без зачем. Холодный утро.
– Утро среднего рода, - сказал Павел.
– Вот-вот. Значит, холодное.
Спорить бесполезно. Пришлось надеть куртки. Утро действительно было прохладным, как всякое весеннее утро. Но день обещал быть теплым. По голубому небу проплывали легкие облака, временами прикрывая солнце.
Возле автобуса стоял бело-черный Флич. На голове - высокий цилиндр. Левая рука в белой перчатке, правая протянута, словно он просил подаяния. Тяжелый медный пятак непрерывно двигался по ладони, потом перешел на пальцы, проскользнул между ними, ладонь повернулась тыльной стороной вверх, и пятак продолжал по ней свое движение. А рука, кисть, пальцы Флича оставались неподвижными.
Пока артисты собирались в автобусе, Павел и Петр остановились возле Флича.
– Флич, дайте пятак, - попросил Павел.
– На мороженое? - покосился фокусник.
