Она подробно рассказала и о том, как удалось «записать» память погибшего. Это была не простая электронная запись, а искусно созданная модель, почти точное воспроизведение работы мозга, тонкой и точной работы нуклеиновых кислот. Она не забыла также написать все цепочки молекул тех высокомолекулярных соединений и чувствительных кристаллов, с помощью которых она воспроизвела невоспроизводимое.
Забыла Марина упомянуть только об одном: для чего она так точно воспроизвела голос погибшего, смоделировав голосовые связки, живую и неповторимую интонацию?
Когда я спросил ее об этом, она улыбнулась и в свою очередь, спросила меня:
— Вы что любите больше — схему или жизнь?
— Жизнь, — ответил я.
— Я тоже больше люблю жизнь, чем схему.
На узком самолюбивом лице Евгения Сироткина ироническая улыбка.
— Послушайте, Петров, — говорит он мне. Он мог бы сказать не Петров, а Микеланджело, как называют меня все знакомые сотрудники Института времени. — Послушайте, Петров. Мне бы хотелось знать, в чьей же лаборатории вы работаете: в моей или в лаборатории Вербовой?
— В вашей.
— Это думаете вы. А я думаю, что вы только числитесь. Где вы опять пропадали целых два дня?
— Ловил рыбу на Карельском перешейке.
— Так. И много поймали?
— Немного больше, чем Юлиан Кумби.
— Кумби феномен, это я понимаю. Но все же вы не должны забывать о своей работе.
Какая муха укусила Сироткина? Раньше он абсолютно не интересовался моей персоной. Он терпел меня из уважения к моему отцу. А тут можно подумать, что из-за моего двухдневного отсутствия остановилась вся работа в огромной лаборатории, где десятки сотрудников.
Евгений Сироткин явно чем-то расстроен. Но в конечном счете он прав. Последние две недели я проводил, либо ловя рыбу с Юлианом Матвеем, либо присутствуя в лаборатории Марины Вербовой.
Феномен-старичок все еще поражал меня ненасытной точностью своей памяти. Правда, беседы наши были чуточку однообразны.
Я (подражая Вербовой, строго). Что вы делали девятнадцатого июня две тысячи тридцать второго года?
О н. Утром съел яйцо всмятку и творожники со сметаной. Пил кофе. В обед скушал холодный борщ и пожарские котлеты с морковью. Поужинал скромно, чтобы не видеть тяжелых снов…
Хотя я часто виделся с отцом (мы жили вместе), он редко разговаривал со мной. Занятый загадочной Уазой, весь без остатка погруженный в свои мысли о ней, он, казалось, не замечал меня.
Меня очень удивило, когда он за завтраком вдруг с любопытством посмотрел на меня и, усмехаясь, спросил:
— Ну, как поживает твой Юлиан Матвей?
— Здоров, — ответил я, — ловит рыбу. Вспоминает…
— А ты хоть записываешь, что он говорит?
— Иногда записываю, иногда-нет.
— Записывай, не ленись. Я тебя очень прошу.
— Но он чаще всего вспоминает всякие пустяки: меню, дожди и снегопады. Это же неинтересно.
— Зато он сам интересен.
— Марина мне говорила. Но я думал, что им интересуется только она, да и то в связи с той задачей, которую она решает.
— Я тоже интересуюсь этим старичком.
— Надеюсь, не в связи с расшифровкой уазской телеграммы?
— Отчасти и в связи с ней.
— Мне это непонятно. Не думаю, чтобы уазцы походили на этого странного старичка и занимались воспоминаниями о том, что они скушали в течение длинной жизни.
— Я тоже этого не думаю.
— Тогда объясни, пожалуйста.
Отец взглянул на часы.
— Постараюсь это сделать, хотя очень спешу… Гипотетические уазцы, — пока они еще, к сожалению, гипотетические, — как я предполагаю, обогнали нас в своем развитии если не на миллионы лет, то на многие и многие тысячелетия. Их психическое поле должно быть гораздо более мощным, чем наше. А память? Она тоже должна быть иной, более емкой. Раз они обогнали нас, они должны жить в более сложном мире. Если мы должны носить в своей памяти все, что произошло с нами, начиная с палеолита… я имею в виду историю, время… и помнить все, что происходит на Земле и за пределами солнечной системы, то освоенный ими мир гораздо шире нашего и во времени и в пространстве…
— Но ведь помним не только мы, — перебил я отца, — за нас «помнят» книги, кинофильмы, запоминающие устройства…
— Книги, фильмы и электронные устройства только продолжения нашей памяти. Мы знаем и помним неизмеримо больше, чем люди минувших эпох. У меня нет сейчас времени развивать дальше эту мысль. Она не так уж сложна. Кумби своим примером подтверждает, что память вроде его бесполезна, она не обогащает, а скорей обедняет. Несогласованность в работе двух сигнальных систем. Болезнь, отсталость, слабое развитие интеллекта… Но представь себе существо не только с емкой памятью, но и с огромным интеллектом. Память служит этому интеллекту, служит познанию… И обе сигнальные системы работают идеально…
