— На прошлой неделе.
— Ты ведь не сорвался, не?
— Не. Но я бы сорвался точно, зуб даю, если б не пошел.
У мя на сердце будто чуточку тяжелеет, ненадолго. Согбенная спина Перри, такая худая под тяжелой курткой, жалкая макушка — такая уязвимая, мягкая, такая хрупкая.
— Случилось чё, братан?
Пожал узкими плечиками.
— Чесслово, не знаю. Бля, братан, ты ж знаешь, как это бывает. Тоска, мать ее. Все кругом, бля, как дохлое. Нервы, бля, как будто кто на них нарочно играет, ты ж знаешь, как это.
— А чё ж либриум, а? Ты разве его не пьешь?
— Угу, по тридцать миллиграмм, мать его душу.
— И чё, не помогает?
Из-под чайника вырывается синее пламя, лижет обугленные бока. Перидур встает, потом, шаркая, как старик, идет на место и садится. Смахивает воображаемые пылинки с колен.
— Иногда ничего не помогает, бля. Ты ж знаешь.
И верно, я знаю. Слишком хорошо знаю, пес его дери. Срываешься в запой, зрелище еще то, и ударяешься в «мощное забытье», которое переходит в «сухие запои», которые переходят в «погружение», и тогда «пособники», и «терапевтический союз», и любая альтернатива, любая дребаная альтернатива — адверзивная терапия с атропином, антабус, электрошок, игло-бля-укалывание, ямы со змеями, плаванье с дельфинами — все это сводится к одному, возвращается все к тому же — когда душа горит и просит выпивки.
— Ну, ты хотя не сорвался. Не запил, типа. Чё ж ты мне не свистнул.
Жалкое сочувствие, но мне ничего другого не пришло в голову. Перри сворачивает самокрутку.
— Угу. И вот, прикинь, я сидел, ты же знаешь, каково бывает, сидишь там в комнате, типа, трясет тебя, ревешь, потеешь, хлещешь кофе литрами, бля, куришь одну за другой, и все время все держатся за руки, как идиоты, и орут друг другу «ты этого достоин», типа, и прочую поебень…
Я киваю. Помню все это, слишком хорошо помню.
— Да.
— И тут входит етот малой, лет восемнадцать, типа, у него, может, срыв был, а может, он ваще первый раз пришел, и он ввалился в дверь, рубаха вся облевана, штаны обгажены, я чё хочу сказать, видок у него ещетот. Глаза косят в разные стороны, вокруг рта и на подбородке будто белыми кукурузными хлопьями обсыпано…
Опять киваю. Чего только не бывает с кожей у бухариков. Шелушится, сочится.
— И вот он стоит тут, типа, качается, хочет заговорить и харкает кровью…
Киваю сильнее. Вены пищевода; варикоз вен в глотке, из-за алкогольных ядов, и от натуги, когда блюешь. От выпивки вены расширяются и в конце концов лопаются, и тогда блюешь кровью.
— И я на него гляжу, а он все равно как живой труп, типа, и он стоит тута и плачет, в луже собственной мочи и крови, и ты знаешь, что я тогда подумал? Ты знаешь, какая первая мысль пришла мне в голову, бля?
— Наверно, знаю.
— «Вот везунчик, мать его так». Вот что я подумал про того доходягу. Хотел бы и я так нажраться. Господи Исусе.
Он качает головой. Мне кажется, что он бесконечно печален, но эта печаль тут же пропадает, как только начинает свистеть чайник, а Перри протягивает мне готовую самокрутку, и улыбается, и говорит:
— Ну неважно. Я не запил, я выдержал, и вот он я, бля. Все еще чистенький и сухой. Силен как бык, бля.
— Ты молоток.
— А то. Chwarae teg[6], верно? Я сдюжу, братан. Все снесу, бля.
Он мимоходом хлопает меня по плечу, выключает газ и заваривает чай. Тот парень на собрании, про которого рассказал Перри, кажется, собирается влезть ко мне в голову и удобно устроиться, так что я зажигаю самокрутку и оглядываю хижину, удивляясь, как Перри удалось обставить ее барахлом, что он выудил на свалке, от телевизора и видеомагнитофона, стоящих в углу на ящике, до стопки кассет с жестким «европейским» порно (он думает, что я про них не знаю) за раскладушкой, у дальней стены. Перри, он работает стражем свалки с незапамятных времен; говорит, что никого больше не знает, кто бы не тратил на жизнь ни гроша. Он, правда, несколько раз чуть не погиб, вот ето были бы расходы, но такое случается с кучей народу. Включая меня. И я думаю, что ето помогает ему удерживаться от выпивки: он говорит, что обожает исследовать свалку, смотреть, что выкинули люди. Говорит, ето его личная сокровищница.
