Лабонья засверкала глазами, крикнула:
— Довольно! Замолчи! Не желаю слушать негодяя! Ты лгун, вор, обманщик! Но знай: твой дом — не единственный дом в Калькутте!
— Чего ты кричишь, Лабонья? Шиву говорит дело, — остановила ее Кхурима.
— Ах, ты ничего не знаешь, мама!.. — Лабонья задохнулась от возмущения, обиды, гнева.
Шиву невозмутимо продолжал:
— Если ты, Кхурима, поселишься здесь в Калькутте в какой-нибудь дыре со взрослой девушкой, прилично ли это будет?
— Ты прав, Шиву. Нам нужно возвращаться домой.
Придавленным, глухим голосом Лабонья произнесла:
— Подлец!
— Да что ты понапрасну ругаешь его? — рассердилась наконец Кхурима.
— Понапрасну? Ты уверена в этом? Ты веришь лжецу, мама?
— Видишь, Кхурима, какова твоя дочь? Но не ее тут вина. Такое уж теперь поветрие, влияние калькуттского воздуха. Ну, ничего. Я даю вам сто рупий на дорогу. И, если позволите, я…
— Что еще, Шиву? — опросила Кхурима.
— …подарю вам еще тысяч пять рупий на приданое Лабонье.
Кхурима принялась его благодарить:
— Сын мой, ты и так много уж нам дал, не надо больше ничего. Спасибо тебе за все.
Вошел слуга:
— Господин, нас просят к телефону.
— Откуда? Кто? — спросил Шиву.
— Из Балигонджа, госпожа Нилима Рай, — ответил слуга.
— Значит, решено, Кхурима. Завтра вы уезжаете. Поезд отходит в два. Утром я пришлю вам деньги. Мне тоже придется на время уехать из Калькутты — дела!
Шиву почтительно поклонился Кхуриме и вышел из комнаты, даже не взглянув на Лабонью. Она стояла уничтоженная, ее терзало раскаяние, стыд, горькая обида на самое себя. Под ней словно разверзлась бездна и поглотила ее.
Лет тридцать назад Обхинаш в составе Бенгальского полка отправился в Месопотамию. Спустя два года он вернулся на родину, потеряв на полях сражения глаз. Ранение помогло ему устроиться на работу. Он получил место в одной из немецких торговых фирм с жалованьем семьдесят пять рупий в месяц. Для человека холостого это было более чем достаточно.
Вскоре Обхинаш присмотрел себе невесту. По старинному обычаю они обменялись свадебными гирляндами; началась семейная жизнь. Прошло десять лет, и жена его умерла от тифа, оставив ему двух детей. Обхинаш во второй раз не женился: дети уже подросли, а вести хозяйство взялась его вдовая сестра с помощью старого слуги Хару. Жалованье Обхинаша к тому времени достигало уже ста рупий.
И вот снова началась война. Все подданные вражеских государств, жившие в Индии, были интернированы, немецкая контора закрылась, и Обхинаш лишился работы. Нелегко человеку, привыкшему с детства к достатку, оказаться в таком положении. Но что поделаешь? Обхинаш отыскал свои старые документы, достал несколько рекомендательных писем и принялся обивать пороги правительственных учреждений.
Но на этот раз устроиться оказалось труднее. Работы не находилось, а у него не было никаких сбережений. Настали черные дни. Обхинаш сильно переменился. Глядя на него теперь, даже не верилось, что этот человек когда-то служил в армии, был полон надежд и сил. Нужда сделала его робким и неуверенным в себе. Идя по улице, он держался подальше от мостовой и избегал появляться в людных местах.
В доме царило уныние. Денег не было, а цены росли. Сестра ворчала с утра до вечера, а старый Хару вместо жалованья получал одну горсточку риса в день. Но больше всего угнетала Обхинаша мысль о детях. Сын его, Долу, не мог продолжать образование, а дочь Нилима была уже почти на выданье — а как найдешь ей мужа, не имея гроша за душой? Обхинаш мечтал теперь о том, чтобы одолжить где-нибудь рупий сорок и заняться мелочной торговлей. Но кто ему их даст, эти сорок рупий?
В молодые годы Обхинаш интересовался гомеопатией, и у него сохранилась гомеопатическая аптечка. Теперь иной раз к нему обращались соседи за лекарством, но заработать таким путем удавалось сущие пустяки.
Долу заявил однажды, что он решил завербоваться в солдаты.
— Да какой же из тебя солдат? — сквозь зубы процедил Обхинаш и показал на свой выбитый глаз: — Это вот видишь? Турки штыком выкололи! Но ведь я-то рос в полном достатке, а ты на рыбной похлебке вырос — ты от булавочного укола богу душу отдашь!
