Секретарь промолчал. Он хорошо знал цену смирения своего господина. Когда отец монаха, живой бодисаттва Кэннё, чьим молитвам внимал сам будда, умер, сбросив изношенное тело, как сбрасывают ветхую одежду – он оставил настоятелем монастыря Хонган-дзи не старшего сына, чего ждали все, а младшего. И что же? Не прошло и шести месяцев, как старший силой захватил монастырь, изгнав брата. Никакие уговоры не помогали: захватчик не пускал изгнанника и на порог. Понадобилось вмешательство сёгуна, чтобы восстановить волю бодисаттвы, изложенную в завещании и скрепленную личной печатью. В итоге младший сын вернулся в монастырь, а старший покинул его, заняв место главы службы Карпа-и-Дракона. С тех пор он посвящал дни и ночи делам, связанным с фуккацу – воскрешением духа убитого в теле убийцы.
– Пиши дальше: «Люди смертны. При жизни и после нее человек за редким исключением остается человеком. Закон не делает различия между живым и мертвым, в особенности если закон этот положен буддой Амидой. Столкнувшись с трудностями, которые наша служба испытала ввиду вышеуказанного, я счел необходимым…»
Монах открыл глаза. Встал, обогнул дерево.
– Трижды, – сказал он, возвышаясь над музыкантом.
– Да, господин, – откликнулся старик.
– Трижды ты взял неверную ноту.
– Да, господин. Я заслуживаю смерти.
– Ты болен? Если да, я пришлю врача.
– Я здоров, господин. Благодарю за заботу.
– Ты устал? Вернись домой, отдохни. Я дам тебе провожатого.
Провожатый музыканту не помешал бы. Если монах, сидя под кленом, закрывал глаза, прячась в искусственной слепоте, слепота музыканта была естественной. Оба зрачка старика затягивала бледная пелена, похожая на утренний туман, стелющийся по берегу реки. Родился музыкант незрячим или утратил зрение с возрастом – этого не знали ни монах, ни секретарь.
– Я не устал, господин.
– Не лги мне!
В голосе монаха звякнула сталь.
– Я не устал, господин, – дрожа от страха, повторил старик. – Я измучен сверх всякой меры, но это не усталость. Вот уже третью ночь подряд я играю в богатом доме, от заката до рассвета. Слуга забирает меня из моего жилища и ведет к слушателям. Публика благодарна, она не скупится на похвалы и подарки. Но когда я возвращаюсь домой…
– Что же происходит, когда ты возвращаешься домой?
– Я не могу заснуть. Мое тело требует отдыха, а разум противится. Разум вспоминает ночное выступление так, словно оно длится без конца. Прошу прощения, господин. Я не должен был отягощать вас своими ничтожными заботами.
Протянув руку, монах коснулся лба музыканта. Прикосновение длилось и длилось, как если бы сын живого бодисаттвы ловил отголоски ночных выступлений.
– Это не дом, – глухо произнес монах. Рука его упала, повисла без движения. – Ты играешь на кладбище близ храма Хонэн-ин. Ты играешь для мертвецов.
– Я знаю, – согласился старик.
«Я не должен отягощать вас своими ничтожными заботами,» – вот что повторилось в его ответе.
– Рано или поздно ты не вернешься от них.
– Знаю, мой господин.
– Что ты исполняешь для мертвых?
– «Предательство в храме Хонно», господин. Это все, чего они требуют. И с каждым разом публика впадает во все большее буйство. Они неистовствуют, а я играю.
– Ты хочешь жить?
– Очень хочу, господин. Иначе кто будет играть вам «Ветер над равниной Миягино»? Я готовлю внука себе на смену, но он еще не готов сменить меня рядом с вами. Все, о чем я мечтаю, это еще о двух годах жизни. Два года, разве это много? Тогда вам сыграет мой внук.
– Встань.
Отложив сямисэн, старик с трудом поднялся на ноги. Не считая это ниже своего достоинства, монах взял его за плечо и повел к секретарю. Поравнявшись со столиком, монах наклонился, вынул из стаканчика кисть, обмакнул ее в тушь и начертал на лбу и щеках старика некие знаки. После длительного размышления он добавил цепочку знаков на шее музыканта, заключив дряблую старческую шею в изысканное кольцо. Делая вид, что смотрит в землю, секретарь с удивлением наблюдал за действиями господина. Поначалу секретарю казалось, что он узнает строки из «Сутры о видении будды по имени Неизмеримое Долголетие», но вскоре секретарь понял свою ошибку.
