И снова показалось Джоакину, что где-то он уже встречал пивовара – голос пускай мельком, но знаком. И еще походка такая: припадает на правую ногу. Вот же что самое странное: отродясь не было у Джо хромых знакомых! Но что-то все же связано с хромотой – какое-то смутное воспоминаньице…
– А ты что скажешь, Трехпалый?
– Не помню, хоть убей…
– Чего не помнишь?
– Прости, о своем задумался.
– Про зубову идею что скажешь?
– Скажу…
Вдруг возникла в его мыслях Аланис Альмера. Вот она бы точно знала, что думать про налог и про зубного лекаря, и про то, как говорить с императрицей. Тьма ее сожри!
– Черт, ничего не скажу. И хочу посоветовать, да не знаю. Пусть решает вече.
Из ста двадцати сотников сто восемь отдали голоса за предложение Зуба. Он сказал речь – ту же, что Салему, только ярче и острее. Треть встала на его сторону. Красивыми словами дополнил писарь – еще четверть. Оставшихся Зуб добил такими словами:
– Подумайте, друзья: если вас просто накормят и помилуют, то останетесь живыми, но нищими. Если же выйдет по-моему, если уровняют и ограничат налог – каждый год вы будете иметь с этого прибыль! С каждого урожая оставите себе лишнюю часть! И детям вашим, и внукам, и правнукам жить станет легче. Подумайте о них!
Утром Зуб взял дюжину помощников из горожан Лоувилля и ускакал. А спустя несколько дней навстречу путевцам из Ниара вышла колонна – четыре тысячи человек. Были пешие и конные, были телеги с продовольствием, были отставные солдаты в кольчугах и городские ополченцы с арбалетами. Весь Ниар поддержал новую цель восстания. Даже чиновники и богатеи пожертвовали денег – всех согрела мысль о снижении налога. Среди новобранцев не было только женщин и детей. Они остались по домам, а в поход выступили одни мужчины, готовые рисковать и сражаться.
– Мы за честный налог! – говорил каждый, кого ни спроси.
– Слава владычице – и честный налог!
– Честный налог! По божеской правде!..
Какая-то незримая сила сшивала этих людей воедино, делала похожими друг на друга. Не дисциплина, не порядок – в этом смысле крестьяне Салема стояли на голову выше. Но единый образ мысли, одинаковые чувства, равное содержание душ.
– Ради наших детей – да будет честный налог!
* * *
Это было очень нелегко, но Джоакин поймал-таки Зуба в одиночестве – никому не раздающего приказов, никого не вдохновляющего новой речью. Зуб умывался снегом на рассвете, а Джо подошел, прижимая к щеке кулак, и сказал:
– Помоги мне, лекарь.
– Как – помочь?
– Тебе виднее. Возьми свои чертовы инструменты и сделай, что полагается. Зуб у меня болит.
– У тебя?
– Угу.
– Болит?
– Ужасно. Ночью спать не дал.
– Который зуб?
– Этот.
Джо раскрыл рот, ощерил губу, как злобный пес, и ковырнул большим пальцем левый верхний зуб в глубине. Тут же дернулся от боли.
– Вот гадюка…
Лекарь утер лицо рукавом, внимательно так поглядел на Джо: не в рот, а в глаза.
– Знаешь, приятель… Ты говоришь, что не из благородных, но я вот смотрю на тебя… Зубы у тебя белехоньки – поди, не отбросами питался. Кинжал на поясе – искровый, речь – красивая, ясная. В седле держишься знатно, даже сквайра при себе имеешь, и тот – тоже на коне… И вот я думаю: что делать лорденышу среди крестьянской ватаги?
– М-ммм… – простонал Джо. – Сначала помоги, а потом рассуждай. Болит – мочи нет!
– Нет, дружище, прости. Если бы у капрала Билли или сержанта Доджа, или Бродяги, или даже Салема разболелся зуб – я бы со всей душою. Приложил травку от боли, спилил бы гниль, замазал растворчиком, надел короночку, а если пришлось бы, то и новый зуб поставил… Но тебе, лорденыш, я не верю. Поищи другого лекаря.
