— Ну?
— У Гангута встретились наша и шведская эскадра. Бой разгорелся нешуточный. Крепко мы раскололи шведский флот. Одни скорлупки остались.
Скорлупка лещины наглядно подтверждала дядькин рассказ.
— А ты в той баталии был?
— Галеры мои были. На абордаж шведов брали.
Дядька победно воткнул в песок напротив ракушки кругляшок гальки.
— Остров Котлин. Тут теперь крепость Кроншлот. Сунься кто к Санкт-Петербургу — на бомбу и налетишь.
Так дядька-хитрец мало-помалу обращал племяшей в новое, флотское родословие.
Густо плыли облака, светлые в зените, темные к горизонту.
— Как парусники, — отметил Харитон. На Чудском озере он видел узкогрудые боты.
Дмитрий приложил к уху перламутровую ракушку — молчала. Поглядел на свет — розово загорелась.
— А сколько на фрегате или бриге пушек?
— Где двадцать, где тридцать. А па линейном корабле все шестьдесят.
— Ого! Разом выпалят, так не обрадуешься.
— Гром и молния! — подтвердил дядька.
— Галеры трудно ладить? Весел одних небось сколько.
— Бывает, марсовые, по сорок пар.
— Ничего себе. Весла тяжелые?
— За одно весло, бывает, до двадцати гребцов садится.
— И пушки есть на галерах?
— И пушки, и бомбардиры. Сам Петр Первый числит себя бомбардиром. Флот, говорит, есть вторая рука матушки-России.
Зазвонили к обедне.
— Колокола громкого боя! — ахнул от удовольствия Борис Иванович.
— Тишка. Звонарь. Новые била недавно приладил.
Большой колокол вздыхал басовито, жалуясь на свою тяжелую, подневольную службу: ох, ох, ох. Малые колокола пытались звонкой скороговоркой развеселить его, как веселят колокольцы на скомороховой шапке.
Харитон вспрыгнул на руки, обезьянничая, прошелся вокруг костра. Надул щеки:
— Бом, бом, бом.
Борис Иванович, однако, не рассмеялся. Напротив, досадливо поморщился:
— Звон у тебя в башке, парень.
Жевал сухую травинку. Выплюнул.
— «И будет он как дерево посаженное при потоках вод, которое приносит свой плод во время свое и лист которого не вянет. И во всем, что он ни делает, успеет».
Псалтирь. Племяши читали его. Дьяк учил.
— Читать мало. Думать надо.
— А чего думать?
— Как дальше жить, вот об чем думать. К чему руки да башку приспособить. Дабы дерево свой плод приносило.
Вот и пойми. Только что дядька был свойский, роднее нет. А тут отдалился, в себя ушел, как улитка в свое костяное логовище.
Дмитрий пересыпал песок из ладони в ладонь. Зыбкая струйка тонко текла, как в песочных часах. Сам того не ведая, исчислял новое свое время.
— Гляжу на вас, племяши, печалюсь.
— А чего печалиться? — Харитон еще не остыл от своей обезьяньей проделки. — Погоди, завтра в такой малинник тебя поведем.
— Что малинник! Боюсь, как бы лист не завял.
Опять загадка. Харитон, впрочем, и не собирался ее разгадывать.
— Зима еще не скоро. Зарево кончится, а там засидки. Рыжики пойдут, белянки, грузди.
— Засидки — хорошо. Не боитесь засидеться? — Борис Иванович решил прямиком идти на штурм. — Не хотелось бы, племяши, учиться в школах?
— На дьяков?
— На флотских командиров.
— Ты учить разве будешь?
— Мое дело — слева. Морская академия открывается в Санкт-Петербурге. Как раз для дворянских недорослей.
— Академия?
— Царь Петр приказал ее открыть.
— А после академии чего?
— После? — Борис Иванович как-то очень вкусно сказал: — В потоки вод.
Ведь заманил…
В последние дни перед отъездом матери не знали, куда усадить сыночков. Не на год, не на два расстаются. Флотская кручина — морская пучина. Отцы — те трезво рассудили: не сегодня завтра Харитона и Дмитрия все одно вырвут из дому. Так пусть не по строгому царскому указу, а по братниному подсказу.
В начале сентября отбыли в Санкт-Петербург. Подорожная у Бориса Ивановича строгая, от Адмиралтейства, смотрители ямских станций давали лошадей без задержки.
Дядька балагурил, чувствовал себя ночным татем, которому удалось задуманное предприятие.
Недоросли же и сообразить не успели, какое событие произошло в их жизни.
Мимо проносились бесконечные крестьянские подводы с притихшими мужиками, орущими детьми, бабами, старухами. По царскому повелению надлежало поселить их в столице на «вечное житье». Гнали рекрутов. Возле одной заставы, уже на виду столицы, парни подошли к биваку новобранцев. Те переобували лапти, сушили онучи. Бывалый матрос рассказывал:
