– Уже три дня, – с тоской произнес он.
Я не поняла, о чем он. Это же лед. Что там любить?
Но вскоре я это узнала. Двое суток наигнуснейшей морской болезни – и я проснулась в Антарктиде. В окно каюты был виден айсберг – втрое выше корабля и вдвое шире. Я влюбилась с первого взгляда. Объявили, что можно поплавать на каяке. Я закуталась и прибежала раньше всех. Мне нужно было причаститься Льдом.
Лед. Психоделический, как застывшие симфонии и воплощенное бессознательное. Он хлещет своим синим цветом. (Снег белый, а лед синий. Ты должна знать, почему он синий, Би, ты знаешь про такие вещи, но я понятия не имела.) Тут мало снега, потому что Антарктида – пустыня. Если ты видишь айсберг, знай: ему десятки миллионов лет и он отпочковался от ледника. Вот чем хороша жизнь: сегодня ты сдала русским хакерам свой номер социального обеспечения, а через две недели употребляешь слово «отпочковаться» по отношению к неживому предмету. Я их видела сотни. Ледяные соборы, стертые, как соляные камни. Обломки кораблекрушений, отполированные, как ватиканские мраморные ступени. Представь Метрополитен-оперу, поставленную вверх тормашками и испещренную оспинами, или ангар, украшенный резьбой Луизы Невельсон. Тридцатиэтажные здания с физически невозможными изгибами, словно пришедшие с Всемирной выставки. Белые, да, но и синие тоже, всех оттенков синего, какие найдутся на цветовом круге: глубокого синего, как морской китель, яростно-голубого, как неоновая реклама, ярко-синего, как полосы на тельняшке, зеленовато-голубого, как куртка кролика Питера, – такие вот ледяные чудища бороздят зловещую черноту.
Есть какое-то невыразимое благородство в их древности, их размерах, их бессмысленности и в том, насколько они уверены в своем праве на существование. Каждый новый айсберг наполнял меня грустью и изумлением. Заметь, не мыслями о грусти и изумлении, потому что мысли должен кто-то думать, а моя голова была воздушным шариком и думать была не способна. Я не думала о папе, не думала о тебе и, что самое удивительное, о себе тоже не думала.
Так действует героин (наверное), и я пыталась растянуть этот эффект сколько могла.
Даже простейшее человеческое общение отбрасывало меня назад к прежним мыслям. Так что я сходила с корабля первой и возвращалась последней. Я только плавала на лодке – моя нога так толком и не ступила на Белый континент. Я не поднимала головы, не выходила из комнаты и спала, но главное – я была. Никакой тахикардии, никаких мечущихся мыслей.
Как-то раз я гребла себе тихонечко и вдруг услышала голос из ниоткуда:
– Привет! Вы мне на помощь идете?
С таким же успехом меня можно было бы спросить, добрая я ведьма или злая. Все было точно как в кино: голос такой же бойкий, синий цвет – такой же интенсивный, а айсберг закручивался спиралью.
Со мной поздоровалась Бекки, гидробиолог. Она вышла на «зодиаке» брать образцы воды. На «Аллегре» Бекки дожидалась отправки на станцию Палмер, в научно-исследовательский центр, где, по ее словам, собиралась прожить несколько месяцев.
«Да вы шутите, – подумала я, – тут что, можно прямо вот жить?»
Я залезла в ее «зодиак» и стала записывать уровни фитопланктона. Бекки оказалась болтушкой. Она была замужем за подрядчиком, ее муж сидел дома в Огайо и вникал в программу под названием Quickie Architect[27](!), потому что хочет, чтобы его взяли в проект по демонтажу геодезического купола на Южном полюсе и замене его исследовательской станцией.
Что-о-о-о?
К этому моменту ты, конечно, уже узнала, что я сертифицированный гений. И не надо говорить, что я не рассказывала тебе о гранте Мак-Артура, потому что я рассказывала. Просто не напирала на то, насколько это круто. Сама посуди – какая мать захочет признаваться в том, что когда-то считалась самым многообещающим архитектором в стране, а теперь посвятила свой прославленный гений тому, чтобы художественно бранить водителей с номерами штата Айдахо?
Я знаю, знаю, как плохо для ребенка, пристегнутого на заднем сиденье, годами быть заложником маминого скачущего настроения. Я пыталась. Я давала себе слово больше никогда не говорить плохо о других водителях. А потом стояла и ждала, пока какой-нибудь минивэн не выедет с парковки. «Я ничего не буду говорить», – напоминала я себе. И тут с заднего сиденья раздавался писк:
