И снова он упрямо решал обзавестись семейным покоем и счастием, ввести во дворец жену, которая бы стала советчицей и помощницей, у кого он мог бы найти отдохновение от дел тяжких. Присмотрели ему знатную невесту из рода Колтовских, Анну Алексеевну. Да уперлись попы московские, митрополит не пожелал дать разрешения на брак. Выпросил, вымолил государь, обещал каяться три года подряд за нарушение канона христианского. Он же не чернец какой, чтоб плоть свою воздержанием изводить, а мужчина в самых летах и можно ли государю великой державы жить монахом-схимником? Да никак нельзя. Не тайком же по бабам бегать, на тайные заимки возить подходящих. Так какой грех больше? Тот или этот? Разрешили святые отцы. Смилостивились. Обвенчали. И надо же такому случиться, что в покои свои блудницу ввел! Порушенную девку бояре подсунули! Не девку, а бабу в любовных науках искусную. Не вытерпел такого позора, сослал в монастырь, в дальний Тихвин. Пусть там до самой смерти слезы льет, тешит себя мыслью, что хоть побыла царской женой короткий срок. А любовников ее он выследил, все на дыбе признались, как царицу ублажали, пока он в походах воинских пребывал, честь отчизны своей отстаивал, с врагами воевал. Они в то время на мягких перинах его чести лишали. С такими разговор короток — в мешок и в воду, чтоб на том свете чертей тешили, забавляли.
А потом он уже у святых отцов разрешения не спрашивал. Пусть себе ворчат, нос воротят, мирянам своим указывают как жить праведно. Приказал себе новый дворец отстроить и ввел туда нонешную жену Анну Васильчикову. Всем девка хороша, только слезлива больно. Как ни придет, а у нее глаза на мокром месте. Надоело. Последний раз все ей высказал, что на душе накипело. Не хочет жить, как он велит, так монастырей на Руси предостаточно. Там и лей слезы.
Но даже самому себе Иван Васильевич не желал признаваться, что не только женских ласк желал он от жен, входивших в его покои и с трепетом взиравших на царственный лик. Мучили его смутные подозрения, что таят они в душе измену, готовы предать, переметнуться к любому, кто поманит, позовет, пообещает большего. И теперь уже научился не пускать глубоко в сердце их ласковые слова, не обманываться покорностью и обещаниями пойти на край света с ним, бежать в дремучие леса, коль бояре замыслят чего худое. Нет, не верил он потомкам лукавой Евы, совращенной змием. С тех самых пор пошла измена и предательство, когда соблазнила женщина, Богом сотворенная из ребра адамова, мужа своего, обрекла его на вечные муки.
И уже год от года ощущал он величие свое и не видел равных себе. Потому и слал гонцов к королеве Елизавете, желая взять себе жену достойную, знатностью рода ни в чем ему, Рюриковичу, не уступающую. Верил и не верил в будущность свою, в богоизбранность.
Иван Васильевич уже поднялся по крутой лесенке на верхний покой, где располагались женские светлицы, когда неожиданно навстречу ему шагнул кто-то, плохо различимый в потемках.
— Кто тут? — вскричал он и выхватил кинжал, едва не ткнул в грудь испугавшего его человека.
— Убьешь так меня когда-нибудь за преданность мою, — раздался густой сочный голос, — и умру без покаяния.
— А-а-а… — успокоился Иван Васильевич, узнав голос своего любимца Богдана Яковлевича Вольского. Едва ли не единственного, кому он доверял, и доверялся во всем. — Чего затаился в темноте?
— Тебя, господин мой, поджидаю, — спокойно отозвался тот, — специально стою, поглядываю, кто куда идет, да зачем…
— И чего высмотрел? — царь перешел на шепот, ожидая услышать что-то особенное, и уже приготовился мысленно к неприятному известию.
— Да увидеть ничего такого не увидел… Тихо все. Только Анна твоя рыдает да молится в светелке своей…
— Утешил бы девку, — попытался пошутить Иван Васильевич, но шутка вышла двусмысленная, и он тут же поправился, — девок бы к ней привел, чтоб повеселили, песни попели.
— Не-е-е, — протянул басом Богдан Яковлевич, — то не мое занятие. Девок приведу, да не дай Бог, сам с ними останусь. А тут ты нагрянешь… Вот тогда оправдывайся, отнекивайся, что не ел малину, когда губы красные…
