-- Почему ты раньше не приходил? Почему именно сейчас?
-- Раньше, хан, ты не звал меня. Занят был. Сейчас тебе очень тяжело и уже который день зовешь своего старого башлыка.
-- Устал я, Алтанай. Ох, как устал. Жить не хочется больше...
-- То не от нас с тобой зависит. Все в руках Аллаха. Нельзя смерть торопить. Видно, не пришел пока твой час.
-- А ты можешь сказать, когда он придет? Скажи, дружище, мне очень нужно знать, сколько отмерено мне.
-- По делам нашим отмерено: по благим и дурным. Ты все сделал, что хотел?
-- Нет пока...
-- Вот видишь. Свершишь одно, а там открывается другое. Сам себе меру и кладешь. Много, много пока дел у тебя, хан. Пострадай еще.
-- И тебе не хочется обратно, Алтанай? Помог бы мне. Видишь, как маюсь один без верной руки. Тяжко...
-- Нет, не хочется. Я уж не тот, что был раньше. Все мне видится иначе. Отвык от суеты вашего мира.
-- Значит не поможешь? И ты против меня. Эх, Алтанай, Алтанай...
-- Зачем хан рвет себе душу? Пустое это все. Живи как живешь.
-- Подожди, не уходи, -- Кучум протянул руку, чтоб коснуться плеча старого башлыка, но рука не слушалась и осталась неподвижной. -- Ответь тогда, где тебя похоронили.
-- Это могу. Садись на своего вороного и поезжай на полуночь. Он сам привезет тебя к моей могиле.
-- И еще... Тебя убил хан Едигир?
-- Нет. Просто пришло мое время. Аллах призвал меня.
-- А Едигир? Он живой или тоже умер? Ответь. Для меня очень важно знать об этом, умоляю...
-- Скоро узнаешь. Все в этом мире становится явным, -- и, не договорив, старый башлык вдруг исчез.
Кучум сидел на сбитой лежанке и безумно таращил глаза, поглядывая по углам шатра. Тихо вошла Анна, присела рядом, прильнула к груди.
-- Проснулся уже?
-- Сам не пойму. Спал или нет.
-- А я вот что нашла возле шатра, -- и она подала ему медную бляху, которую он много раз видел на кольчуге старого башлыка.
БЛАЖЕНСТВО ГОРЕСТНЫХ
Василий Ермак сидел на берегу небольшой речушки и, неторопливо подбирая рукой камешки, бездумно кидал их в воду, наблюдая, как тихая гладь ее разбегается кругами, похожими на глаз живого существа, пытающегося высмотреть нарушителя спокойствия, но, так и не разглядев его, снова тихо засыпающего. Наконец, Ермаку надоело это пустое занятие, он повел широкими плечами, поднялся на ноги, оглядел степную даль, вслушиваясь в полуденную тишину, нарушаемую лишь стрекотанием кузнечиков да побрякиванием удил пасшейся лошади.
Второй день поджидал он посланных в разведку к ногайцам своих казаков, что должны были отыскать в степи конские табуны мурзы Урмагомета, давнего казачьего недруга. Прошлой весной он со своими нукерами едва не накрыл отряд Ермака, когда они возвращались из Крыма, с рынков Бахчисарая. Пьяный казак -- плохой казак. А они пьянствовали всю обратную дорогу, беспечно полагаясь на близость казачьих станиц. Вот тут-то и наскочил на них Урмагомет с сотней нукеров. А казаков всего-то два десятка. Слава Богу, что пищали держали заряженными, отбились и, рассыпавшись, ушли: кто вдоль берега, кто по дну балки, кто скрылся в ближайшем леске. В станицу добралась лишь половина от всего отряда. Голосили бабы-казачки, хмурились старики. Ермаку, а он был старшим в том походе, никто и слова не сказал. Но он сам все знал -виноват. Не уберег казачков. С него и спрос. Может, от того, что был легко ранен стрелой в бедро, в открытую не высказывались, не вызвали на круг для суда, но про себя он дал слово посчитаться с мурзой, чего бы то не стоило.
Долго, всю зиму, вынашивал план мести, как это делал обычно, без спешки, ни с кем не делясь задуманным, а пару дней назад пригласил к себе в курень Гришку Ясыря, Яшку Михайлова, Гаврюху Ильина (все они были с ним в тот раз и тоже ходили зиму как оплеванные, чуя вину) и изложил план мести.
-- Нынче гнуса много, и ногайцы погонят свои табуны от становий, в степь подале, где ветерок прохладный отгоняет мошкару. Пастухов на сотню голов у них не больше трех человек бывает. Если табун большой, то не больше двух десятков.
-- Как и нас в тот раз было, -- вставил слово Гавриил Ильин.
