Я стараюсь дома бывать как можно меньше. Потому что как раз настоящий я настоящему времени и не нужен.
Серега? Парню шестнадцать лет – зачем я ему?
А Ольга? Где настоящее с ней? Какое оно?
Прошлое давит и терзает, хотя, казалось бы, пережито уже все. Все, что можно было пережить по-настоящему, осталось во вчера.
Так нет же… По-прежнему делаешь какие-то выводы, пытаешься понять то, что, казалось бы, уже давно понято…
Зачем это надо? Кому? Да и что за выводы, если вдуматься? Суета одна. Все та же суета – только не в поступках, а в мыслях.
А все равно возвращаешься, как идиот.
Серега родился, когда мне исполнилось тридцать пять лет.
От тридцати пяти до сороковника – это как раз тот возраст, который дается мужчине, чтобы он окончательно убедился: мечтать больше не надо. Что сбылось – то сбылось, а что нет – извини и похерь: не бывать этому никогда. Если на рельсы встал, то по ним и катись.
А тут – сын.
Когда я впервые увидел, как Ольга кормит его грудью, я заплакал. До сих пор так и не понимаю почему. Знаю только, что в моей жизни нет и не будет ничего более трогательного и настоящего.
Дурацкие слова сказал. Банальный пафос. Но ощущение такое родилось – это факт.
Оля кормила недолго – до полугода. Уставала сильно. Спать хотела все время. Злиться начинала, в том числе и на Серегу.
Ну, я сам ей и сказал:
– Все. Хватит. Сейчас не то время, когда мы росли, сейчас такое искусственное питание – получше материнского молока.
Оля пыталась что-то такое шептать про то, что лучше материнского молока не придумано ничего. Но было ясно совершенно, что говорит для очистки совести.
И я вставал по ночам, кормил его, потом в детский сад водил и в театры – сначала в свой, как водится, потом в другие, и на концерты, пытаясь, как говорится, приобщить…
Понимал: я не просто нужен этому крохотному человеку – он просто помрет без меня.
Оля его любила, конечно. А как же! Мать все-таки…
Но все равно лежать на диване ей нравилось больше, чем заниматься сыном. Кстати, ничего ужасного я в этом не вижу.
Когда Сережка болел – а болел он редко, – она бегала в аптеку, варила бульон. И уроки с ним делала. И сейчас заходит на школьный сайт, проверяет оценки в дневнике.
Я-то считаю: когда парню шестнадцать лет, за ним уже следить не надо. Но она думает иначе. Ее дело и ее право.
Когда у нас с Ольгой все порушилось? Когда я с гастролей приехал?
Или я тогда приехал, уже уставший от нее, и просто воспользовался поводом… Которого не было, если честно… Или был?
Зазвонил мобильный. Неизвестный номер.
Честно говоря, я всегда радуюсь, когда звонит неизвестный номер.
От известного понятно чего ожидать, а от неизвестного может прорваться что-нибудь невероятное и приятное.
– Да, – ответил я.
– Сергей Сергеевич, – сказал женский голос.
Ничего не понимающие в таких голосах люди называют их «приятными». Тупое определение. Приятным может быть прикосновение, а голос не может быть приятным или неприятным.
На самом деле все голоса – и мужские, и женские – делятся на те, что вызывают доверие, и на остальные. С одними хочется продолжать разговор, с другими – нет.
С этим голосом хотелось иметь дело.
Голос сообщил:
– Меня зовут Инесса Валовая. Я директор певицы Ирмы Стук. Вы, конечно, слышали ее?
Я понятия не имел, кто такая Ирма Стук.
Но, судя по всему, эта Ирма хотела записаться на моей студии. А лишние деньги никогда не помешают.
– Конечно! – воскликнул я. – Ирма Стук… Драйвовая певица, – зачем-то добавил я.
Инесса Валовая вздохнула:
– Ирма поет романсы в современной обработке. Нам порекомендовали вашу студию для записи.
– А где вы записывались раньше?
– Это имеет значение? Нам порекомендовали вас. Такая возможность есть?
И мы начали договариваться.
Но тут влетела Ирка и заорала с порога:
– С бабой договариваешься? Бабник!!!
Я зажал телефон и прошептал:
– Заказ наклевывается.
Ирка посмотрела на меня уважительно и даже конца разговора дождалась.
– Ты знаешь такую певицу Ирму Стук? – спросил я, закончив разговор с Инессой.
Ирка начала дико хохотать и произнесла сквозь слезы:
– Она абсолютно безопасна. Певица по имени Ирма Стук не может представлять интереса как женщина.
