– Вы думали, что я могу позвать полицию? – спрашиваю, пристально глядя на него.
– Вы могли это сделать. У вас есть телефон. Это первое, что я увидел, когда вошел: телефонный аппарат у вас на столе.
Он бросает взгляд на белый телефон, который и в самом деле просто нельзя не заметить. Белый телефон – это затея Пюс, она видела такие в декорациях бульварных пьесок, до которых столь падка.
Тем временем я не отрываю от Улисса испытывающего взгляда. Так мог бы, наверное, смотреть полицейский.
– А вам было бы неприятно, если б я вызвал полицию?
– Да, конечно. Знаете, без документов чувствуешь себя не очень-то спокойно.
Он сопротивляется, и мне это не нравится. Я предпочитаю, чтобы он в растерянности крутился вокруг меня, тогда мне легче набросить на него лассо.
– Возьмите, я возвращаю вам ее, – протягиваю Улиссу обойму и, выждав две-три секунды, бросаю ему в лицо: – Но имейте в виду, что одной пули не хватает.
Вижу, как он бледнеет.
– Не хватает одной пули?
– Можете проверить.
Он вертит обойму в руках, волнуясь, внимательно ее рассматривает.
– Этого я не знал, клянусь вам, – шепчет он. – Когда я нашел револьвер, я не стал разбирать его, тратить время. Но, скажите, если одной пули не хватает...
– Все можно предположить.
– Думаете, я выстрелил в Поля?
– Вполне может быть.
– Но тогда, если я в него выстрелил, как же получается, что он меня ударил?
– Вы могли попросту промахнуться.
– Да, действительно, – он качает головой.
– А если вы промахнулись, можно прекрасно себе представить, что уж он-то готов был вас прикончить!
– Да, разумеется.
Он снова поворачивается ко мне спиной и медленно идет к письменному столу, на котором мы разложили фотографии. Он берет их в руки и разглядывает одну за другой.
– Боже, как она была прекрасна! – вырывается у него стон. – И я жил с ней счастливо и спокойно! Но явился этот человек и все разрушил! Уничтожил! Он убил ее, а меня превратил в живой труп!
Стон переходит в рычание. Его гнев нарастает, как грохот копыт приближающегося галопом коня. Криком, рвущим горло, вырываются слова:
– Ах! Неудивительно, что одной пули не хватает! У меня возникает желание усесться в свое рабочее кресло, точно в кресло партера, и наслаждаться спектаклем, наблюдать за перевоплощением актера, вжившегося в свою роль. Но момент для этого еще не наступил. Терпение! Надо усугубить процесс превращения. Пусть произойдет полная идентификация, пусть волна ярости смоет последние барьеры в этом несчастном рассудке.
Бесшумно подхожу к магнитофону, нажимаю кнопку. И вновь несутся кристально чистые звуки рояля. Последние такты «Арабески». И тишина, наступившая вслед за этим, – это особая тишина, дрожащие звуки которой слышны только душе.
Почему, господи, мой мир не может свестись к этому немому волшебству? На мгновение я испытываю соблазн избавиться от монстров, затолкать их назад, в глубину зловонных лежбищ, откуда они были извлечены колдовскими чарами черного чемодана. Но нет, процесс должен неумолимо развиваться дальше. И в итоге я преодолеваю слабость, которая, быть может, свойственна всем искусным полководцам в минуту успешного завершения разработанной операции.
Магнитофонная катушка продолжает вращаться, не воспроизводя никаких звуков, кроме тихого шороха.
– Может, на этой пленке записана только музыка, – говорит Улисс откуда-то из глубины комнаты; он спрятался там, словно в укрытии.
Не успел он закончить фразу, как раздался женский голос, да так громко, что мне пришлось уменьшить звук:
«...Дай-ка, милый, я попробую! Рискну! Ой, как интересно! А микрофона я боюсь!»
Слышится смех, прелестный смех юной женщины. Затем она добавляет:
– "Погоди! Я прочту твое стихотворение об Отейле..."
Я выключаю звук, потому что Улисс кидается ко мне с вытаращенными глазами.
– Вы думаете, это она? – кричит он, задыхаясь. – Ее голос, а она мертва! Она здесь – веселая, живая. И в то же время она лежит где-то там, в земле... Моя жена... моя жена! О, как ужасно! Смогу ли я все это перенести!
Он тяжело дышит и внушает мне в этот момент жалость.
– Хотите, мы выключим магнитофон? – спрашиваю я мягко.
