Особенно много, почти беспрерывно, Эндель говорил по дороге с аэродрома домой и первые дни дома. Живя у сына, она, Мария, заметила и то, что со своей женой и детьми Эндель разговаривает куда меньше, чем с нею. Что было тому причиной, матушка Лыхмус так и не поняла. Она расстроилась было, что между Энделем и Алисой пробежала черная кошка, но потом отбросила эту мысль. Эндель со своей женой жили как всякая пожилая пара, иногда, правда, из их комнаты неслись громкие голоса, но в какой семье этого не бывает. Матушка Лыхмус подумала даже о том, что Эндель, чего доброго, недостаточно хорошо знает английский язык, а ведь с Алисой и детьми он должен объясняться по-английски, в семье говорили только на этом языке. Но вскоре она и от этого опасения отказалась. Эндель говорил по-английски складно, за словом в карман не лез, правда, произношение у него было чуть-чуть иное, чем у Алисы и у детей, — у матушки Лыхмус ухо чуткое, в таких вещах она разбиралась, — но с языком у него трудностей не было. В конце концов Мария подумала, что сын так много разговаривает с ней потому, что она ведь не может говорить с другими, ни с Алисой, ни с детьми. Теперь, когда она сидела в самолете, закрыв глаза и откинувшись в кресле с опущенной спинкой, ей пришла вдруг в голову совсем иная мысль: не тяготило ли Энделя где-то в глубине души чувство вины перед ней, своей матерью, что он остался на чужбине и ни разу не навестил ее? Разве не старался он в первые дни расписывать свою жизнь чуть ли не как в раю, позднее, да, позднее с его языка слетали и другие слова. И ее муж Кристьян становился разговорчивее, проведя всю ночь за картами, или если какая-нибудь женщина привязывала его к своей юбке, женщины на Кристьяна заглядывались.
С Энделем они вели разговор почти каждый вечер. Поначалу их беседы длились по нескольку часов, сын все расспрашивал и расспрашивал ее. Все до последней мелочи о Кристьяне и об Асте, а особенно о Харри. Какой именно специальности Харри обучался и отчего он помер, — не облучился ли он часом, или, может, подействовали какие-нибудь химикаты, современные химикаты все ядовиты. Он так подробно расспрашивал о болезни Харри, что матушка Лыхмус встревожилась, не подтачивает ли его самого какая-нибудь хворь. Голос у Энделя был сиплый, он часто покашливал. Сын успокаивал ее, что все это из-за здешнего влажного и туманного климата и от курения. Едва докурив сигарету, Эндель прикуривал от нее новую. Слова сына успокоили Марию, но искра страха осталась тлеть. Энделя интересовало и то, как сложилась жизнь его школьных товарищей и друзей; Мария рассказала, сколько знала. Когда она сказала, что Ильмар, сосед Энделя по парте, закончил университет и занимается изучением каких-то бесконечно далеких туманностей, Эндель бросил вдруг резким голосом: «Сумел, хитрюга, вовремя удрать!» Тогда для матушки Лыхмус эти слова прозвучали упреком, упреком не только Ильмару, но и ей. Теперь она больше так не думала, теперь ей многое представлялось в ином свете, чем показалось поначалу. Эндель еще не раз переводил разговор на Ильмара, с которым они в школе были закадычными друзьями, только Эндель интересовался земными делами — деревьями и кустами, разными растениями, Ильмар же мог без устали рассказывать об удивительных тайнах вселенной. Сын Ильмара обучался в Тарту физике, дочка там же эстонскому языку. Больше детей у Ильмара не было. Эндель как бы мельком заметил, что, если бы эта сволочь Кютман не рыскал за ним как ищейка, он, пожалуй, стал бы изучать биологию.
Теперь матушка Лыхмус знала, как сложилась его жизнь после насильственного ухода из дома. Сначала ребят, завербованных в подсобные рабочие военной авиации, повезли в Таллин. Ехали они в товарном вагоне, вагон был битком набит такими же, как он, шестнадцати-семнадцатилетними мальчишками. В Таллине их долго не продержали, погрузили вскоре на корабль, на корабле были раненые и много разного другого люда — военные и гражданские, больше всего немцев, но и кадакасаксы — онемечившиеся эстонцы, которые в тридцать девятом по зову Гитлера уехали в Германию, вернулись в сорок первом, а теперь снова стряхивали с ног пыль эстонской земли. Эти чувствовали себя обманутыми и были перепуганы, страшились русских самолетов и подводных лодок. И они, согнанные со всех концов Эстонии парни, боялись аэропланов и подлодок, боялись потому, что не хотели вместе с немцами пойти ко дну. На судне рассказывали страшные истории о затонувших кораблях, говорили, что русские подводные лодки подстерегают даже в прибрежных водах Германии и в Датских проливах и что большевистские самолеты бомбят дьявольски метко. Кормили и содержали их как арестантов, настроение у всех было препаршивое. Многие проклинали себя, что не сумели вовремя скрыться в лесу, никто не хотел умирать за немцев, они не сомневались в том, что для Гитлера они всего-навсего пушечное мясо. И в том, что Германия проиграет войну. Но им повезло, подводные лодки и самолеты на них не охотились. Все радовались, что не стали пищей для рыб, и он, Эндель, тоже радовался. В Германии их перегоняли с места на место, кормили скверно, иногда муштровали.
