— У меня ведь не было ни единого документа. Красноармейская книжка осталась в партизанском штабе, немецкое удостоверение, что я — Weichensteller станции Валга, отобрали в Sicherheitsdienst’е, меня просто не существовало.
Но в Курляндии он воевал. Снова командиром отделения. И опять был ранен. На этот раз пулей в левое плечо. Так что лишь в начале 1946 года демобилизовался, смог начать розыски Яагупа. Он несколько раз приезжал в Таллин, обошел весь район Каламая, дом за домом, пока наконец не отыскал Яагупа. Всего несколько месяцев тому назад. Тогда, в 1944 году, поздно вечером, ему некогда было замечать названия улиц, он только бежал, кидался в открытые ворота дворов, перелезал через заборы, чтобы оторваться от преследователей, пока не очутился в Яагуповом сарае. На какой улице находилось его пристанище, тогда для него так и осталось неясным. Во время своих нескольких давних приездов в Таллин он ни разу не попадал в район Каламая. У Яагупа он не спросил ни названия улицы, ни номер дома, ни, разумеется, его имени. Просто из осторожности. Чем меньше он будет знать о старике, а старик — о нем, тем лучше для них обоих. Он был, в конце концов, разведчик, а старик — укрывал неприятельского разведчика. Старик не должен был этого знать. Признайся он, Леопольд, что не знает, где находится, он мог бы еще что-нибудь выболтать, лучше было держать язык за зубами. Яагуп ни о чем его не спрашивал, счел это неуместным или же сам кое-что понял. В конце концов Леопольд все же сказал старику, что он не таллинский житель, город знает плохо; он не мог бродить по городу и спрашивать у незнакомых людей дорогу, черт знает на какого подлеца нарвешься. И когда он вслед за Яагупом в одежде Яагупова сына покидал свое тайное убежище, он был настолько взволнован, что смотрел только вперед, на спину шедшего шагах в десяти Яагупа. При этом он старался идти спокойно и уверенно, чтобы теперь уже не показаться подозрительным никакому соотечественнику. Яагуп провел его через город, так что ему самому не было необходимости следить за названиями улиц и запоминать их.
Я хотел рассказать о Яагупе. Вернее, о том старом плотнике, который хотел меня поставить в глупое положение и который был до того похож на Яагупа, что мог и вправду оказаться самим Яагупом. Леопольд считал, что его Яагуп и тот старый плотник, возможно, одно и то же лицо, и, если это действительно так, он не видит тут ничего удивительного. Я ответил, что Яагуп, к которому он меня привел, и тот старик, с которым я столкнулся до войны на стройке в Ласнамяэ, — это как будто два совершенно разных человека, как огонь и вода. Один поступил как настоящий рабочий человек, а другой — как злобный противник социализма. Леопольд заметил, что напильники и сейчас плохие и что он не раз, натачивая пилу, ругал русские напильники, что качество инструмента вообще неважное и что если кто-то об этом говорит, то он еще никакой не враг. Говорить можно по-разному, возразил я, все зависит от того, где говорить и как говорить.
— Так, как говорил тот старик, похожий на твоего спасителя, говорили в первый год советской власти люди, которым новый строй был не по душе.
Так я утверждал в тот раз. Леопольд вдруг вскипел и бросил язвительно, что, может быть, я вообще не верю его словам, что никакого побега не было, что он все это выдумал и они с Яагупом разыгрывают комедию. И что нацисты сами отпустили его, завербовав в свою агентуру. Мне пришлось потратить немало усилий, чтобы успокоить Леопольда. Я не понимал, почему он так вспыхнул. Подвергался ли он когда-то раньше незаслуженным подозрениям? Может быть, именно в этом дело?
Да, в тот первый раз я чувствовал себя в Яагуповом сарае не лучшим образом. Позже этот сарай стал для меня каким-то родным. Несмотря на то что Яагуп и мой давний противник оказались одним и тем же лицом. Сейчас я в этом ни капли не сомневаюсь. Я не спрашивал Яагупа прямо, помнит ли он наше столкновение, с моей стороны это было бы глупостью, но все прояснилось из двух рассказов Яагупа, его манеры говорить, его поведения. Я ловил в голосе старика, особенно когда он подтрунивал над кем-нибудь, хотя бы и надо мной, интонации, напоминавшие его тогдашние разглагольствования, а в его движениях и осанке — что-то оставшееся в памяти с того времени. К тому же я теперь знаю, что он перед войной работал на стройке в Ласнамяэ. Он говорил о двухэтажных деревянных домах, которые в первый год советской власти служили ясным доказательством того, что новая власть действительно хотела улучшить жилищные условия рабочих; а теперь на эти дома смотреть больно — так они запущенны и всем видом показывают, что мы о своем жилье не заботимся как следует. Он говорил об этих домах так, как говорят строители о зданиях, в возведении которых они участвовали. Как о деле своих рук. Предпринимателем он никогда не был, он не был человеком, готовым содрать с другого десять шкур. И вапсом никогда не был, вапсов он считал пустыми горлопанами, которые своей шумихой только расчистили Пятсу дорожку к президентскому креслу. Он был человеком, делавшим то, что считал правильным. В сороковом году он не стал вслепую кричать «ура» новой власти, он не закрывал глаз на теневые стороны происходившего. Наверно, он тогда счел меня краснобаем, который дела не знает, а поучает, распоряжается, командует, как это случается порой и по сей день. Считал меня примазавшимся. А кем он считал меня позже?
