Он лежал на нарах, сжимая член, и с затаенным сердцем слушал разговоры. К тому времени он уже однажды пробовал женщину – на пляже, после окончания школы, но все, что происходило здесь, в этих разговорах, не имело ничего общего с тем его мальчишеским летним опытом, окутанным какой-то романтической дымкой первого причастия. Его сосед говорил много, другие перебивали, добавляя не менее жаркие подробности. Внезапно разговор перешел на местных деревенских девок – лагерь находился рядом с деревушкой, в которой студенты после утренней строевой подготовки и обеда с тайным распитием водки строили то ли курятник, то ли свинарник.
– Местные девки дают, – сказал кто-то из темноты. – У них здесь мало мужиков и мало предрассудков.
На следующий день после этого разговора Ласточка ходил, словно нанизанный на раскаленный шампур. Все время засовывая руку в карман, он трогал себя, нервно курил, мерзко сплевывая на землю. Он чувствовал, что он – это не он, не тот юноша, который ухаживает красиво за девушками и листает вместе с ними в удобных креслах альбомы Босха. Он чувствовал, что он мужик и хочет бабу. Столь часто произносимые в казарме слова накрепко засели в его голове и заставляли все время ощущать свою плоть, шевеление и горячую пульсацию внизу живота.
Со стройки того самого курятника он углядел вдруг девку. Она развешивала белье на веревке, натянутой между двух деревьев на лужайке, в нескольких шагах от хлипкого заборчика, за которым находились ее дом и огород. Ни минуты не раздумывая, он бросил работу и походкой, чуть нетвердой от опрокинутого после обеда пол стакана водки, направился прямо к ней.
– Иди, иди, – заорали ребята ему в спину, – она дает, опробовано!
Он приблизился. Это была крепкая деревенская девка, полная, по городским понятиям, с крупными ягодицами, большой грудью, сильными руками, округлыми боками – она стояла босая и развешивала белье, крепко выкручивая недостаточно отжатые у речки простыни. Сила рук, сама сила движений потрясли Ласточку. Лицо ее раскраснелось от работы и солнца, и, когда он приблизился, первое, что он почувствовал, был ее запах, запах пота, как ему показалось, молока и свежескошенной травы. Он засунул руки в карманы и, слегка коснувшись себя правой рукой, сказал ей, что хочет познакомиться. Она оглянулась и, осмотрев его с головы до пят, шутливо ответила:
– А, городской, ну че ж, давай. Натальей меня звать.
– А меня Андреем, – почему-то соврал он.
Он стал помогать развешивать белье, рассказывал ей про своих начальников-майоров, которые все как один – пьянь. Потом, когда они закончили, предложил ей пройтись.
– А чего не пройтиться-то? – ответила она, и они пошли к речке, стали болтать. Он все врал, сам не зная почему, – наверное, хотел прикинуться своим в доску, – что учится в станкостроительном, что есть у него старший брат, который сейчас служит, что отец их работает инженером на заводе и что он, как закончит, тоже пойдет туда же на завод работать. Она сказала, что хотела выучиться на учительницу, что в техникум два года не поступала, потому что не могла поехать, а потом два года проваливалась. Потом сказала, что у нее есть сынок, а про мужа не сказала ни слова, из чего он сделал вывод, что сынок есть, а мужа нет. Они говорили очень ладно, говорили, словно постепенно договариваясь о главном, и когда, расставаясь, назначили встречу на вечер следующего дня, после отбоя, у моста через речку, он был совершенно уверен в том, что дело состоится. На прощание он обнял ее за плечи, и плотность ее тела изумила, изумила и распалила его.
Вечером он не стал обсуждать с ребятами знакомство, а, выпив из горла по л бутылки какого-то мерзкого портвейна, завалился на нары и принялся снова жадно слушать разговоры. Обсуждался вопрос, как приучить женщину исполнять некоторые мужские желания. Высказывалось множество разных соображений, про бананы там и прочее, но он слушал их недолго, его очень быстро увело в сторону собственное разгоряченное воображение. Он мысленно представлял себе Наталью, раздевал ее, медленно расстегивал пуговички на ее сарафане, который сильно стягивал рвущуюся наружу грудь. Он представлял себе, как трогает руками ее грудь, как теребит пальцами крупные соски («…Разные бабы по-разному реагируют, когда дотрагиваешься до их груди, – вспомнил он обрывок вчерашнего разговора. – Некоторые сразу с ума сходят: можно сжимать их руками, накладывать руки сверху так, чтобы сосок немного защипывался серединой ладони, а пальцами сдавливать или, наоборот, вращать, можно ласкать соски губами или языком, можно просто целовать соски, многим это тоже очень нравится, сразу разгораются, воспламеняются, и дальше с ними можно делать все что заблагорассудится. Многие бабы, наоборот, совершенно бесчувственны к этим ласкам…»). Представлял, как гладит ее белые толстые бока, как, сняв с нее трусы, грубые такие, на резинках, розовые – почему-то он представил, что у нее будут именно такие теплые розовые трусы на резинках, – гладит ее живот, потом и ворс внизу живота… Потом он мысленно просовывал ей руку между ног и перебирал там все детали… Тут он не нашел слов. Он представлял ее полные, сладкие, влажные, с обильной черной порослью губы, он раздвигал их пальцами и видел там крупный, упругий, как косточка от персика, клитор, он массировал его пальцами, а потом, присев, лизал его языком и даже зажимал его между зубами – таким крупным тот казался в мыслях. Затем он проводил ладонью вниз, вглубь, по ее скользким и нежным внутренним губам, стремясь проникнуть дальше. У нее будет большое разношенное влагалище, сказал он себе, будто рассказывал хорошо выученный урок, преподанный ему товарищами, – ведь она рожала. И у нее было много мужиков, значит, оно действительно разношенное. Он видел все это, сжимая рукой под одеялом свой огромный, как ему казалось, и влажный фаллос. Так он и уснул в тот вечер, не поддавшись соблазну насладиться под эти мысли. Он хотел получить все сполна завтра.
