Вообще-то я с легкостью расстаюсь с женщинами, без всяких комплексов, претензий и проблем, так что мысли, посетившие меня, казались отчасти удивительными. Я подумал, что эти терзания и опасения, возможно, связаны с тем, что Дарья – моя соседка, что правило «не гуляй, где живешь» нарушено самым грубейшим образом и что, встречаясь с ней, я буду испытывать вечное чувство вины и неловкости. Однако не стоило обманываться на этот счет. Никакой вины и никакой неловкости! Она мне просто нравилась, без всяких приворотных зелий и колдовских амулетов. Мне не хотелось расставаться с ней, терять ее – мысль об этом казалась нестерпимой. Я был готов на любые жертвы – даже согласен терпеть оскорбления ее нахального попугая.
Видно, эти думы погрузили меня в окончательный транс, и я не услышал, как Дарья явилась на кухню. Только почувствовал вдруг ее запах, и тут же меня обхватили за шею, прижали к чему-то упругому, ароматному, куснули за ухо, поцеловали. Мой серый мышонок, внезапно обернувшийся принцессой… В отвертках она не разбиралась, но что касается всякого-прочего, была на должной высоте.
Нацеловавшись всласть, Дарья осмотрела стол и строго произнесла:
– Зачем ты разобрал нашу лампу?
«Нашу!..» – с восторгом отметил я, поглаживая что-то теплое и бархатистое. А вслух сказал:
– Все разобранное, птичка, будет собрано и починено. Хотя с такой отверткой придется попотеть. И пассатижи у тебя сломаны, и ножик…
Меня опять куснули за ухо.
– Зануда! Чини и собирай! А я займусь яичницей и кофе. Ты как любишь, черный или с сахаром и молоком?
Я опустил веки, ощущая, как в душу нисходит блаженный покой. Можно было не волноваться: я находился при деле, и женщина хлопотала вокруг меня. Что еще надо для счастья?
– Яичницу, пожалуйста, глазунью, на три яйца, с беконом или с ветчиной. Кофе без сахара и молока, покрепче. С кофе – бисквит, с яичницей – хлеб. Хлеб надо бы поджарить… У нас есть тостер?
Самое интересное, что она казалась ужасно довольной.
* * *
Три дня до отъезда прошли в любви и покое, если не считать звонков. Чаще всего звонили клиенты, и приходилось информировать их, что у меня медовый месяц, что я отбываю на отдых в Испанию или скрючен в штопор приступом подагры. Пара звонков была от остроносого и один – от мормоныша: команда альфа желала знать, когда я покину российские пределы, где доверенная мне повестка и что там слышно от моей соседки; команда бета любопытствовала насчет души Орнати, греховного мага и колдуна. Отметив, что мормоныш уже раздобыл мой телефон, я дал исчерпывающие комментарии по всем вопросам: что отбываю в четверг, в шесть тридцать пять утра, чартерным рейсом на Малагу; что соседка уехала в Пермь, на встречу местных нефтяников с японским микадо; что вернется она не раньше, чем от Перми до Токио проложат нефтепровод; что повестку сожрал хулиган-попугай, обитающий в ее квартире, и что душа Арнатова уже в раю, о чем сообщила мне лично посредством телепатической связи. Последняя информация предназначалась для мормоныша. Он, кажется, был искренне опечален, пытался разузнать подробности, но я сурово заметил: «Враг не дремлет!» – и надавил на рычаг.
Во вторник, когда Дарья отправилась по своим переводческим делам, а я перебрался из ее постели за свой письменный стол, произошла еще одна беседа. Довольно странная, надо признаться, и в иных обстоятельствах я бы принял ее за розыгрыш. Но в данном случае шутками не пахло.
Телефон брякнул, я поднял трубку, и в ней раздалось:
– Ты, козел? Ты? Слушай и не щелкай клювом.
Подавив естественную реакцию рыкнуть: «От козла слышу!», я отозвался с сильным акцентом:
– Вы звонить в норвежский консульство. У телефона Олаф Торгримссон Волосатый Пятка, атташе по культурный связь. Я слушать как одна большая ухо. Андестенд? Компроне ву?
– Слушай, фраер, – повторили мне пропитым баритоном, – все схвачено и повязано, от крыши твоей до хазы поганой. Найдешь и отдашь добром, будут бабки, а не отдашь…
Наступило многозначительное молчание, но тут Олаф Торгримссон перестал понимать русский язык, перешел на английский и разразился градом вопросов:
