— Полторы тысячи лет? — Жорж забеспокоился. — Может быть, и в самом деле древний… Бывают же случайности: а вдруг да окажется как раз тот череп, что мы ищем?
— А кто мне говорил: «Разве так можно найти»?
Жорж сердится, протирает очки.
— Я о методе говорил. А случайность вообще отрицать смешно… Во всяком случае надо бы посмотреть этого Исхака.
Попроситься с богомольцами и захватить циркуля и ленту?.. Может быть, как-нибудь удастся обмерить…
Но пока мы судили да рядили да собирались сказать, богомольцы ушли. Пожалуй, впрочем, и к лучшему. Ведь с провожатыми чуть не пятьдесят человек набралось. Какой тут обмер! Надо будет одним пробраться. Расспросить хорошенько про дорогу… или кого-нибудь одного подговорить…
Жорж фантазировал. Я не возражал, слушал.
Вернулись гиссарцы только под вечер, усталые, но восторженные.
Правда, не всех сподобил Худаи — только восьмерым дано было от бога войти в пещеру; остальные — не входя совершили намаз: уж очень труден, большой духовной возвышенности требует подъем. Клык — у, верблюд! нет другого слова — и до подножия не дошел, наслал на него святой Исхак страх, зверем ревел, еле отчитал его мулла макшеватский. Те, что не дошли, беспокоились попервоначалу: как бы знак гнева божьего. Но макшеватцы разъяснили: не они одни, со всеми богомольцами так, и для бога — равно; зачитывается самый подвиг странствия — равно и допущенному и не допущенному до лицезрения св. Исхака. Зато, кто поднялся, — все живыми вышли.
— А разве не все выходят живыми?
— И-э! Даже в пещере самой черепа и кости. А больше всего, говорят, пропадают, как из пещеры выйдут. А случается это, мулла говорит, с теми, что входят волею, а не верою.
— Волею, а не верою?
— Доподлинно. Мулла говорит: в святое место можно войти без бога, одною силою, но выйти — нельзя. Кто веруя вошел — жив, кто силою — мертв.
— Как же они пропадают?
— Да так, вовсе без следа.
— Ну, а Исхак какой из себя?
Богомолец нахмурился.
— Нет о таком разговора. Каждый сам видит.
Однако не утерпел и, помолчав, добавил:
— Светлый, и рука поднята…
Не попавшие в пещеру — и даже столь посрамленный Исхаком Клык — окончательно утешились обильным пловом, которым закончился день: в четырех котлах доверху заложен был рис, по полтора барана на котел. Ели до пресыщения… во славу Худаи-Парвадигора. И в конце разговоров пришли к согласному выводу: правильно, что не все паломники доходят; труд богомолья — один, как один путь у всех человеков, но заслуга — разная. Нельзя судить по пути — судят по заслугам.
— Верно! — скрепил старшина, позванивая теньга, которые собирал он в большой уемистый кожаный мешок: по три теньга с богомольца.
Мулла-Гассан не удержался, сострил:
— Заслуга человека разная, плата одна.
* * *
С рассветом ушли гиссарцы. Остался один Клык: мы наняли его проводить нас до Пассарги. Девять, десять, одиннадцать… Еще три дня надо убить в Макшевате… В сущности, можно было бы уже и выступить: до Мура как раз кончается карантин. Да и насчет инкубации — кажется, перехватили офицеры… Но мы решили все же переждать, для полной очистки совести. И мысль о черепе Ходжи-Исхака сильно забрала Жоржа. Надо все-таки попытаться; а вдруг — что-нибудь действительно ценное…
К полудню — снизу, из кишлака, шум. На улочке — беготня, переполох. Саллаэддин не утерпел: заговорила базарная кровь — спустился справиться. Назад вернулся бегом.
— Э-э, зачем сидел! Я тебе говорю: зачем сидел!
— Где сидел? Что ты чушь несешь, Саллаэддинка!
— А, пожалуйста, свое слово оставь — мое слово бери! Сидел-сидел — теперь, смотри, пожалуйста, русские идут. Сарбазы — один полк, два полк — я столько и считать не могу. С ружьем. Тебя стрелить будут — зачем сидел, когда не надо…
Солдаты в Макшевате? Неужели гоняет за нами капитан «большие усы»?
Я пошел вниз, в кишлак, лично выяснить, в чем дело.
Но, сходя по тропе, за первым же поворотом я лицом к лицу столкнулся с высоким плечистым офицером. За ним гуськом тянулось десятка два солдат по-походному, с котелками, палаточной принадлежностью и винтовками.
Офицер радостно козырнул:
— Желаю здравия! Добрались-таки до вас. А это вот доктор наш. Фамилию он сам скажет.
