— Куда держать, Салла?
Но Салла только машет рукою.
— Ходу, ходу, таксыр!
Крутым заворотом дорога выбросила нас в поле.
Лагерь!
Сломанный тут. Валы. Бараки. От лагеря — в степь — далеко видно, до горизонта, до предгорий — люди, как мураши. Бегут. Конные нахлестывают лошадей… Кучками — двадцать, тридцать человек… Туземцы…
Уже далеко отбежали…
За ними — в белых рубахах. Врассыпную, в одиночку. Остановится, приложится, выстрелит и опять бежит. Шагах в двухстах от нас, разметнувшись лавою, идет на рысях, в угон беглецам, казачий взвод…
Мы остановили взмыленных лошадей.
— Кончен бал, — медленно проговорил Басов и слез с седла. — Ну, дети мои, я больше не играю.
Качнулся и лег.
— Ой, тура Баса!
— Пустое! Обморок… Гассан, скачи за водою в лагерь.
— Лучше прямо на седло. Все равно всем в лагерь.
— Бей!
Мы обернулись на этот бешеный вскрик. Фетисов!
Бледный, он смотрел остекленевшими, жуткими — столько в них было злобы! — глазами на бегущих. С трудом разжав судорогой сведенные челюсти, он хрипло повторил:
— Бей!
И, с остервенением ударив нагайкой коня, поскакал к казакам.
— Назад, Фетисов… Лежачих! Стыдно!
Он обернул к нам перекошенное лицо, что-то крикнул и помчался дальше…
— Вот стерва, — равнодушно сказал Жорж, щурясь. — Ну, поднимайте барышню, ребята!
Басова подняли на седло Салле: конь у него крепче, тяжеловоз…
От лагеря прочертила по пыльным камням шальная пуля. Поскакавший было к валу Гассан припал к шее коня и остановился.
— Не валяй дурака! Свои!
Мы на рысях догнали Гассана. С земляной насыпи приземистый, толстый офицер, в одних кальсонах и фуражке на затылке, крикнул, прикрывая глаза рукой безо всякой надобности, — солнце еще не поднялось над равниной:
— Что за люди?
— Научная экспедиция из Питера…
— Эк угораздило! Кого подбило?
— Все целы.
— Держите правее — въезд там. Вы из города, что ли?
У въезда, завалившись в канаву, пестрыми комьями свернувшись на окрестных буграх, желтели, краснели, синели халаты раскидавшихся трупов. И на лагерной площадке лежат: одни уже застылые, строгие, другие — еще корчатся. Особенно много набросано их у левого барака. Должно быть — врукопашную. Земля измята следами. Клынчи, колья, седло с порванной подпругой, кровь.
На валу кучка полуодетых солдат и офицеров следят за удаляющейся цепью. Далеко уже угнали…
— Господин капитан, надо вернуть людей, — горячится безусый, каштановый от загара подпоручик. — Смотрите, как они разбросались… Если андижанцы опомнятся…
— Не опомнятся! — мотнул головою ротный. — Здешний народ — однозарядный: выпалил — второй раз не зарядишь его. А впрочем… Горнист, играй отбой, да покрепче! Эк их, в самом деле, разогнало по полю…
— Остервенели, собачьи дети! — повернулся он к нам. — И то сказать: что они с нашими сделали… Вы в барак пройдите: поучительно.
— А много убитых?
— Убито-то всего двадцать один. Не столь много. Зато — как убито!
В бараке, в широком проходе между парами, набросаны обнаженные тела. Груди вынуты — как вырезка из арбуза: треугольником — от плеча до плеча — острым углом к пупку. За изломами рассеченных ребер, внутри раны — страшное кровоточащее месиво…
— Зачем они так? — тихо спрашивает Жорж.
— Бог их знает, — так же тихо, приглушенным голосом, отвечает солдат. — Поверьте такое или что… Всем так: груди вырезаны, а в разрез — мозги из головы, причинное и прочее набито. Надо думать: по обету…
Только сейчас заметил: действительно, расколоты черепа. Из-под запавшей, короткими волосами проросшей кожи странно желтеют пустые черепные кости.
— Это — алайские киргизы, — сказал подошедший офицер. — Их обычай. Горный. Не народ — дикари. Здешние, равнинные — этого не делают.
— А откуда алайцы взялись?
— На этот случай, должно быть, особый отряд какой-то прислали. Тут их человек сто было, конных.
— А всех?
— Тысяч до трех, пожалуй!
— Как же вы отбились?
— Случаем чисто. Привел их вот этот, — он ткнул носком сапога под пару, и мы увидели у самых трупов изуродованное лицо скрученного веревкой сарта. — Лавочник здешний…
Тот, с урюком!..
— У нас здесь, изволите видеть, два барака, по бараку на роту. Этот вот второй роты: она на стрельбу ушла, за восемь верст отсюда, оставалось всего четырнадцать человек, больных. В бараке первой роты — все налицо, полный состав. Так надо же так, что в первой — фельдфебель на керосине экономию нагонял: по инструкции — огонь в казарме на всю ночь; а он, еще до зари далеко, встанет да фитили у ламп закрутит. К концу месяца, натурально, экономия. Оно хотя и противоуставно, но в данном случае пошло нам на пользу.
