— Как ты меня назвала? — не расслышав, спросила Зинаида Павловна и, еще больше побледнев, встала из-за стола.
— Как не назови, а только тебя сократить пора. Всем мешаешь работать.
— Ты еще не заведующий райздрава, чтобы сокращать.
— Не понимаю, как тебя держат. Специализировалась сначала на венерических и кожных болезнях, а теперь руководишь хирургией.
— Не твое дело.
— Как не мое? Ты мне мешаешь работать. Зачем ты меня вызвала, когда знаешь, что в клинике много работы?
— Я имею право вызывать.
— Только не по пустякам.
— Значит, ты называешь пустяком жалобу трудящегося?
Екатерине Петровне вдруг показалось, что она поступает, как делают пьяные, когда стучат головой в столб и думают, что здесь можно пройти.
— Я не буду писать никаких объяснений, — устало сказала она.
— Посмотрим.
— Нечего смотреть. Ты сама знаешь, что из этого ничего не выйдет. Любой разберется, если проверит. Но тебе обязательно надо сделать гадость. Не работаешь сама, мешаешь мне и завидуешь всем, кто работает, хотя тебя работать не заставишь. Я не понимаю, к какому виду человеческих болезней тебя отнести. Скорей всего к злокачественной опухоли.
«Боже мой, — подумала она, — что я здесь делаю? Стою и ругаюсь, как девчонка, с этой дурой, все это происходит в учреждении, а в больнице в это время меня ждут больные…»
Она повернулась и вышла.
Итти до больницы было десять минут. Она шла и думала, кто такая она и кто такая Зинаида Павловна и почему та имеет право портить ей настроение в рабочее время. Но она так ничего и не успела толком подумать, потому что пришла в больницу.
Было уже поздно. Рабочий день кончался. Она проверила, как идут дела у дежурного врача, сама дала несколько назначений и вместо того, чтобы просмотреть истории болезни, отвечать на письма, составлять очередной график дежурств и писать отчет и сводки, решила, что сделает все это завтра утром, придя пораньше. А сегодня она устала. Больше чем обычно. И она ушла из больницы, решив, что все отложит на завтрашний день.
* * *
День начался с того, что, как обычно, она пришла в свой маленький кабинет, с белой дверью в матовых стеклах. Пришла пораньше — для того чтобы писать. На это ей всегда не хватало времени. Не помогало и то, что ей часто напоминали такие слова, как «четкое планирование». Ее время никак не хотело планироваться точно, и никогда не будет этого, и она это знала. Если только законы человеческой природы не перевести на железнодорожное расписание.
Она вошла в кабинет, открыла стол и достала папки. Обмакнула в чернильницу из черной пластмассы деревянную ручку с обкусанным концом — какие бывают у школьников. Потом положила ручку, посмотрела в окно на двор и задумалась. Она вдруг вспомнила о том, что двадцать лет уже видит этот двор, и каменную ограду, и асфальтовую дорожку, и будку для сторожа, и скамейки в маленьком садике. На дворе всегда было тесно. За эти двадцать лет на нем выросли большие деревья, а в стороне появилось здание нового корпуса; но сам двор все равно остался тесным.
Вместо того чтобы немедленно начать писать, она посмотрела на больничный двор и вдруг сразу вспомнила, что ее жизнь прошла настолько, что теперь ничего главного нельзя изменить, но, может быть, этого и не стоило делать… И ей вдруг представилось, что как в детской сказке предлагают выбирать — хочешь все по-другому? Вернуть, что потеряно, и отдать, что нашла, — стоит или не стоит? Сначала ей стало смешно и совестно этого настроения, не похожего на ее обычное. И тут же она решила, что потеряла все-таки очень много. Лучше даже не думать. Собственно, то, что называют личной жизнью. Для женщины это, пожалуй, дороже, чем для мужчины. И вернуть труднее. Она даже сама не заметила, как это случилось.
Она рассердилась на себя и, чтобы не думать об этом не во-время, обмакнула перо в чернила, энергично стряхнула с него жирную каплю, а потом положила ручку, закрыла папки и решила, что писать сейчас не будет… Почему-то она вдруг именно сегодня почувствовала, что ее очень обидели и дальше становится трудно так же спокойно и выдержанно относиться к обидам, как всегда.
