Она позвонила к нему на работу, и диспетчер ответил ей очень странно, что Корнев работает. Голос у диспетчера был очень неуверенный, и она хорошо знала, что в это время уже никто не работает там у них. «Почему они не говорят сразу? — думала она, больше не в силах заглушить свое отчаяние. — Может быть, я сейчас ему нужна, может быть, он еще жив и мне надо ехать к нему…»
Ей хотелось взять с буфета маленький, но беспощадный будильник и бросить его в стену за то, что он показывал уже десять часов. За окном начало темнеть. Если так пойдет дальше и настанет ночь, а он не приедет, то эта ночь станет тоскливой и безнадежной, и совершенна невыносимо то, что они ничего не хотят сказать ей сразу. Случилось что-то страшное, иначе бы ей сказали.
Она стояла неподвижно у окна, глядя, как начинает темнеть, глядя на улицу, где могла его сразу увидеть, если бы он вернулся. Она стояла, взявшись руками за занавеску и прикусив губы, потому что он не позволял ей плакать и волноваться; а она все равно иногда плакала, потому что не могла себе представить, как может что-либо продолжаться в жизни, если его не будет. Она чувствовала, как слезы капают на занавеску, и не понимала, зачем она старается их удержать, — ведь, может быть, его уже больше нет и ей теперь можно плакать.
И она все время видела перед собой на столе цветок Катлеи, раскинувший лопасти, похожие на винт, — такие хрупкие и ненадежные лопасти. В начале одиннадцатого ей стало казаться, что откуда-то издалека звучит странная музыка, похожая отчасти на то, что передают по радио, когда умер очень известный человек, а отчасти на резкий стонущий свист. И все время она видела перед собой один и тот же цветок Катлеи.
II
Владимир Корнев в этот день действительно не должен был работать потому, что на его машине устанавливали дополнительное оборудование. Он провел день среди не очень нужных и малых дел, отчасти чтобы от них избавиться, отчасти чтобы занять свое время. Около четырех часов он пошел играть на бильярде и первую партию выиграл; начав вторую, он решил, что после нее уедет домой. В это время в бильярдной позвонил телефон и Корнев снял трубку. Говорил диспетчер, вызывали его, Корнева.
— Чернышов заболел? Просят заменить? На чем, на девятке? Что надо делать, прогнать три площадки? Хорошо, сейчас иду.
Он посмотрел на часы — работа была не больше, чем на сорок пять минут. Он успеет домой вернуться во-время.
— Доиграй за меня, — сказал он приятелю. — Я скоро вернусь. Там дел не много.
Он отдал кий и вышел на поле.
Самолет был похож на серебряную стрелу с небольшими резко скошенными назад и опущенными к земле крыльями; стрела кончалась высоким стабилизатором. Для Корнева в этом самолете не было ничего необычного, сам он летал на более сложном. Прогнать три площадки — это значило пройти на максимальной скорости на трех разных высотах и проверить работу приборов; очень обычное дело.
Он сел в машину и застегнул ремни катапульты; маленький грузовичок повез его на буксире со стоянки на старт. Через несколько минут, включив двигатель, он стал выруливать на полосу и заметил, как быстро пошла назад серая полоса бетона.
Набрав большую высоту, он прошел первую площадку и, когда перешел ниже, почувствовал чуть заметную вибрацию рулей. Это было настолько незначительно, что нельзя еще было понять, в чем дело. Он опустился еще ниже. В это время машину сильно встряхнуло, так, что его ударило головой о кабину; вибрация вдруг стала резкой и страшной; очевидно, вышел из строя руль высоты и внезапно начался флаттер. В авиации нет почти ничего страшнее флаттера — вибрации, от которой может внезапно разваливаться весь самолет. Хорошо, что это бывает очень редко. Но на этот раз Корневу здорово не повезло: на обычной машине в простом полете вдруг сразу началась серьезная авария.
Самолет трясло так, что Корнев с трудом удерживал управление. Приборы вышли из своих гнезд, и в оборванных проводах повсюду замелькали электрические искры. Каждую секунду машина могла развалиться или взорваться. Корнев уже успел сказать по радио, что с ним случилось. Надо было уходить из машины.
