Аулуэла закончила читать заклинание. Она встала, поймала крыльями легкий ветерок и, поднявшись на несколько футов, зависла в воздухе — крылья ее судорожно трепетали. Ночь еще не наступила — а крылья Аулуэлы были ночными. Днем она не могла летать — мощный поток солнечных лучей просто швырнул бы ее на землю. Да и нынешний момент, промежуток между сумерками и тьмой, был не лучшим для полета. Я смотрел, как она рвалась к погруженному во мрак востоку, а последние отблески света еще играли на небе. Ее руки взмахивали, как и крылья, личико ее было серьезно и сосредоточенно, побледневшие губы шептали заклинания. Она подтянула колени к груди и, резко выпрямившись, словно оттолкнулась от воздуха, переходя в горизонтальное положение. Теперь взгляд ее был устремлен вниз, крылья отчаянно били по воздуху. Вверх, Аулуэла, вверх!
Она начала медленно подниматься, словно усилием воли преодолевая сопротивление догоравших солнечных лучей.
Я с удовольствием смотрел на ее нагое тело, четко обозначившееся на фоне темного неба: я видел ее очень отчетливо — у дозорных чрезвычайно острое зрение. Теперь она поднялась на высоту, раз в пять большую своего роста, раскинула крылья на всю ширину, так что временами они закрывали от меня башни Рума, и помахала мне рукой — в ответ я послал ей воздушный поцелуй. Да, дозорные не женятся и не воспитывают детей, но Аулуэла для меня была как дочь, и я гордился ее полетом. Мы путешествовали вместе всего год — после нашей встречи в Эгупте, — но порой мне казалось, что я знал ее в течение всей долгой жизни. Она придавала особый смысл моему существованию, дарила мне недостающие силы. Не знаю, что привлекало ее во мне: чувство защищенности, мои знания или сам факт моего существования в дни до ее рождения? Я мог только надеяться, что она меня любила так же, как любил ее я.
Теперь она далеко в небе. Она кружилась, парила, ныряла, делала пируэты, танцевала; огромные крылья словно взбивали воздух, сияя в наступившей ночи. Поднимаясь, Аулуэла, казалось, прославляла свое освобождение от уз тяготения и этим заставляла меня сильнее чувствовать свинцовую тяжесть усталых ног. Вдруг, словно стройная живая ракета, она ринулась в сторону Рума. Мелькнули узкие ступни ног, блеснули кончики крыльев — и девушка скрылась из виду.
Я тяжело вздохнул и сунул руки под мышки, пытаясь согреть их. Как получалось, что меня пробирал зимний холод, а юная крылатая с упоением летала в бескрайнем небе обнаженной?
Наступал двенадцатый час из двадцати, очередной час анализа обстановки, час наблюдения, час моего очередного дозора. Я подошел к тележке, открыл сундуки и принялся готовить приборы. Некоторые стекла шкал пожелтели и частично утратили прозрачность, у стрелок указателей осыпалось фосфорное покрытие, пятна от морской воды покрывали футляры — своеобразное напоминание о временах пиратского плена. Истертые и потрескавшиеся рычажки и ручки послушно подчинялись моим прикосновениям, когда я выполнял предварительные процедуры: сначала молитва о том, чтобы ум стал ясным и проницательным, затем достижение единения с приборами. Только после этого начинается собственно работа — поиск врагов человечества в звездных просторах. В этом состояло мое искусство и мое ремесло.
Вцепившись в рычажки и ручки, выкидывая из головы все постороннее, я готовился стать продолжением приборов. Я едва перешел порог слияния с приборами и вошел в первую фазу дозора, как за моей спиной послышался рокочущий звучный голос:
— Ну, как дела, дозорный?
Как подкошенный, я рухнул на тележку. Внезапно прерванная работа вызвала острую физическую боль. На мгновение я почувствовал, как невидимые когти впились прямо в сердце, лицо запылало, горло мгновенно пересохло, перед глазами все поплыло. Я как можно скорее постарался принять соответствующие защитные меры, чтобы ослабить вызванное внезапным вмешательством нарушение обмена веществ, и прервал контакт с приборами. Затем, стараясь изо всех сил скрыть дрожь, обернулся.
Это был Гормон, еще один член нашей маленькой компании. Он стоял в весьма развязной позе и тупо ухмылялся — его забавляло мое расстройство, — но я не имел права на него сердиться. Не следует изливать гнев на изгоя, не относящегося ни к одной из гильдий, что бы тот ни сделал.
