Осенью, как и прежде, потянулись в небе стаи журавлей.
Курлы-ы, курлы-ы! До свидания, до будущей весны!
Поднялись в небо и наши лебеди.
Взлетели в чистое небо, закружились над озером, но потом, видно, с деревней захотели попрощаться. Дали круг по-над берегом и только второй начали, тут их Горбун подстерег. Натянул тетиву самострела и, как только лебеди с ним поравнялись, пустил вверх стрелу.
Вскрикнула лебедушка, упала на землю. Стрела ей в самую грудь угадала.
Накинулся на нее Горбун, начал тело зубами рвать.
Громко закричал лебедь. Будь Игнатко человеком, не дал бы подругу в обиду. А что лебедь сделает? Он птица гордая, вольная, но, кроме крыльев, нечем ему защититься.
Залетел лебедь выше облаков, крылья сложил и бросился вниз, на то место, где лебедушка упала. Так ударился, что берег дрогнул и по озеру, как в бурю, волны заходили. Горбуна глубоко в землю вбил, а Катю крылом прикрыл и тут же в камень превратился.
А у нас в обычай вошло: кто подружку себе на Лебедь-камне выбрал, у того дружба на всю жизнь крепкая и верная.
Ой ты, белый лебедушко!
Ты родимый наш батюшко!
Бережешь ты нашу любовь чистую,
Сохраняешь дружбу верную!
Ой ты, белый лебедушко!
Вот стариков укоряют, это-де они выдумывают всякую всячину и пускают по свету, а спробуй-ко с охотником разберись, где он быль небылью приукрасил!
Оттого и не почитали мужики-хлеборобы ни Касьяна, ни Куприяна: оба ни шуба, ни тулуп, ни бобровая шапка! Начни слушать их — недели не хватит, вздумай правды дознаться — на ровном месте споткнешься.
Мало, что оба похвалялись собой, сколь удалые и смелые, но природе урон и вред учиняли. Всякую мирную живность в лесах и на озерах, надо — не надо, били из ружей. Принимались мужики их ругать, как-де не совестно, в чем птицы и зверье провинились, пошто не даете им плодиться-резвиться, а унять не могли. Тот и другой варначили не от нужды и не просто от дурости, завлекала их охотка даровым поживиться.
Только один раз все же постигла их неудача, оба вернулись с промысла безо всякой добычи.
— Экое богатство от меня ушло, — горевал Касьян. — Зверь невиданный! Совсем близехонько, саженях, может, в пяти повстречался — матерый сохатый. Недвижимо стоял. Этак вот передними ногами об камень уперся, шею вытянул, морду поднял, вроде даль высматривал, а на голове-то у него один рог золотой, другой из камней самоцветных. Весу в сохатом пудов тридцать наверно, да рога, каждый в отдельности пуда по полтора. Мне сразу кинуло в ум: мой зверь! И взял бы, да супроть него ружье не сработало...
Сохатые в здешних местах частенько пасутся, тут им корму полно, вода в озерках чистая. Ну, однако, это простые звери, а такого, с золотым рогом и с рогом из самоцветных камней, никто еще не видал.
Немало, поди-ко, приврал тогда и Куприян:
— На большую птицу, орлана, весь припас израсходовал, — сказывал он. — Ходил-то я на глухаря. Иду лесом, тут камни-валуны, тут ручей, а дальше, этак в низинке, сухостойная сосна, и где-то поблизости он токует. Вгляделся: как раз на нижнем сучке дерева матерый петух! Распустил крылья, шею изогнул и ничего боле не чует, окромя самого себя. Взял я ружье наизготовку, начал прицеливаться, как вдруг кто-то кокнул меня по затылку, потом за ворот когтями вцепился, вверх поднял, дотащил до урочища и там бросил на землю. Это орлан надо мной учудил. И не улетел никуда. На взгорке крылья сложил и чего-то в мою сторону по-своему принялся кричать. Озлился я, а вижу — непростой орлан: хвост у него из чистого серебра! Стрелил — не попал. Во второй раз — тоже мимо. Так до последнего патрона. Будто кто ружье в сторону отводил.
Дома Касьяна и Куприяна были наискосок от дома Митрия Митрича Куликова.
Обоих охотников Митрий Митрич не одобрял, зато его младший сын Луконя к россказням Касьяна и Куприяна частенько прислушивался: неужто, мол, взаправду такое случается?
Взрос он парнем проворным, смышленым.
Иные зряшные люди мужика-хлебороба охаивают: вся-де его жизнь черствая и голимая скукота, а того в понятие не берут, что хлебороб-то самый первый доверенный у природы: вешняя капель, проталины на взгорках, духовитые талые воды, стародубки и медуницы, гомон грачиных стай, огневые цветки на вербе, песня жаворонка над пашней, — да всего и не перечесть, что своими глазами видит, ушами слышит, носом чует он, хлебороб-то, пока трудится в поле.