По дороге домой (Помм не сама решила вернуться — она словно подчинялась чьей-то руке, настойчиво толкавшей ее в плечо) она увидела Марилен. Сидя в длинном красном автомобиле, рядом с очередным обладателем квадратного подбородка, Марилен упивалась своим триумфом. Автомобиль медленно двигался по Морскому проспекту в сопровождении кортежа других машин. И Марилен, словно глава государства, время от времени бросала взгляды на жалкую толпу. Сейчас она была королевой, шахиней, высокородной аристократкой. И Помм почувствовала себя ничтожной песчинкой в море толпы, милостиво приобщенной, однако, к свите Марилен еле уловимой улыбкой, посланной ей настолько свысока и издалека, что Помм даже не осмелилась улыбнуться в ответ.
Войдя к себе в комнату, Помм тотчас увидела, что Марилен увезла свои вещи. На столе лежала записка: «Тебе будет гораздо лучше без меня, лапочка. Я увезла вешалки — они тебе не нужны. Пирожные лежат на подоконнике. Целую тебя крепко-крепко».
На этот раз Помм почувствовала, как жестоко ее унизили: Марилен ушла, а что ей оставила? Еду!
Эмери де Белинье проложил себе путь сквозь толпу плебеев и вышел на главную улицу городишка, называвшуюся Морским проспектом. На нем была куртка и теннисные шорты — то и другое ослепительно белое. В левой ладони он нес ракетку в чехле из красной (искусственной) кожи. Он был всецело погружен в довольно сложные размышления о современном мире и о себе самом, что подтверждал его костюм. Вот тут-то он и заметил Помм, которая сидела на террасе кондитерской и сосредоточенно глядела, как тает шоколадный шар; зрелище это рождало в ней смутное ощущение непоправимости происходящего, а потому она так спокойно и восприняла то, что за ее столик сел какой-то молодой человек.
И, конечно, Эмери де Белинье заказал шоколадное мороженое — себе «и еще одно для мадемуазель».
К тому времени, как подали вазочки с мороженым, знакомство уже состоялось: он учился в Париже, в Институте архивов. Но родом он из этих мест — тут неподалеку находится замок его предков {он, правда, сказал: «моих родителей»), и он каждый год приезжает сюда на каникулы.
— А вы? — спросил он у Помм.
Помм же смотрела на новый шоколадный шар, стоявший перед нею, и раздумывала о том, что можно изучать в Институте архивов.
Эмери она сказала, что работает косметичкой. По тротуару шли люди. Какой-то мальчуган на несколько секунд как вкопанный остановился перед ними. Он сосал розовое эскимо, и по подбородку у него текли слюнки. Вид у этого трех- или четырехлетнего существа был на редкость озабоченный. Он стоял и переминался с ноги на ногу, грустно теребя молнию на штанишках. А потом вдруг кинулся бежать со всех ног.
Помм обладала тем неожиданным очарованием, какое свойственно чему-то идеально-прекрасному, затерявшемуся среди заурядной повседневности, уготованной этому существу — как, впрочем, и всему человечеству — провидением. Однако писатель, избрав себе такую героиню и пожелав сравнить ее с гонимой ветром пыльцой, с трагической песчинкой, только все испортит. Возможно, нет на свете пера, достаточно тонкого и изящного, чтобы обрисовать столь хрупкое существо. «Кружевница» должна, наверно, возникать из прозрачной ажурности сплетенных ею кружев, из просветов между нитками — она одна способна вложить в свои пальцы первозданно чистую частицу своей души и создать нечто более нежное, чем роса, — саму прозрачность.
А у нас получилась лишь простушка Помм; она сидит на террасе кафе и отвечает на ухаживания юного донжуана. Как дать почувствовать, что, несмотря на примитивные капризы жанра и случая, Помм остается все той же песчинкой, которая вызывает щемящую жалость своей беззащитностью и так привлекает своим даром быть на самом деле — в глубине — иной.
Эмери де Белинье имел привычку внезапно и резко поворачивать голову, взгляд его ни на чем подолгу не останавливался, а лоб был таким высоким, точно он уже успел облысеть. Лицо у него было длинное, вытянутое, крючковатый нос слегка нависал над узким ртом и едва намеченным подбородком. Однако отрок сей был далеко не столь неприятен, как могло показаться по первому его появлению на наших страницах.
