Продолжая лежать с закрытыми глазами, Дремов делал вид, что не заметил оказавшегося рядом замполита. Лишь когда, защебетав, с дерева вспорхнула небольшая пичужка, поднялся на локоть.
— Что, комиссар, жарковато?
— Немного есть. Духота.
— Видно, к дождю. Мой барометр запрыгал уже со вчерашнего дня. — Дремов повел взглядом в сторону правого плеча. — Ноет, холера…
— Может, пока сидим на месте, избавиться бы от него — проговорил Носков, зная, что речь идет об осколке, застрявшем у командира под ключицей.
— Согласен, но врачи не решаются. Застрял рядом с веной.
— Да-а, — протянул Носков и переключился на другое: — Был весь день у Ефимова. Роет батальон. Ход сообщения дотянул уже чуть ли не до оврага.
— Значит, помог наш разговор? — садясь, проговорил Дремов. — Как себя чувствует молодежь?
— По-моему, нормально. Вот только многие плоховато владеют русским языком…
— Не знают русского? Им что, выступать с речами? Помнишь, зимой получали пополнение? Те тоже не умели говорить хорошо по-русски, однако солдатские обязанности усвоили отлично. И врага били так, как надо…
Носков кивнул в знак согласия и, покопавшись в сумке, подвинулся ближе к Дремову.
— Вот этих молодцов помните? — протянул он фотографию.
— Как же, — сказал Дремов, глядя на снимок, на котором рядом с ним были изображены два солдата. — А ты говоришь, не понимают по-русски. Где взял газету?
— Прислали их земляки. Обошла всю роту.
— Думаю, что было бы очень кстати практиковать нам посылку фотографий на родину. Была бы от этого немалая польза и там и здесь. Для подъема духа…
— Хотелось бы, да недостает самого простого — фотоаппарата.
— Как? А где тот старикан, который было к нам пристал со своим внуком Ваней в ходе зимнего наступления?
— Поломался аппарат, он его и бросил. И пошел вместе с внуком во второй батальон, к Лаптеву. Теперь оба автоматчики.
— Все уговаривал: «Давайте, товарищ командир, сделаю портрет, ахнут». Жаль, что поломал. А как ты смотришь на такое? Заиметь бы нам музыку, скажем, хотя бы гармошку. Пустить бы ее вечерами по окопам. Было бы людям все же веселей, а то был вчера у минометчиков, так что ты думаешь? Заполняют люди скучные вечерние пустоты другим.
— Что-то натворили? — насторожился замполит.
— Пока немного, но, как говорится, лиха беда начало. Пришлось задержаться, и оказалось, что не зря. Иду по ходу сообщения и вижу: в тупичке тянется из земли струйка дыма. Подошел ближе. Из-за дернины торчит разбитый кувшин. Из него-то и дымит, а в ходе сообщения на стенке растянута плащ-палатка. Поднял, а там подбрустверный блиндаж. В глубине еле-еле поблескивает огонек. Оказывается, слепили печурку, над ней подвесили ствол разбитого немецкого миномета, к нему пристроили бензопроводные трубки. На стене укрепили канистру с водой, для выгонки самогона большего не надо.
— Додумались, черти полосатые!
— В том-то и беда, что не черти. Смотрю, у печурки затаился солдатик. Прижал уши, что зайчонок, нос упрятал в угол. На оклик повернулся. Гляжу, глазенки горят. Под дровишками упрятал две фляги первача.
— Конечно, батарея при таком запасе не сопьется, но для того, чтобы ославить полк, достаточно и этого.
— Вот именно. Когда стал разбираться, то выяснилось, что начали солдаты украдкой похаживать на свекольное поле, оставшееся неубранным в прошлую осень. Буряк хотя и промерз зимой, но какая-то часть сахара в нем все же сохранилась. Дрожжей добыли в деревне. Позвал старшину Гнатюка, стал допытываться, мол, как так могло получиться, что в лучшем подразделении полка дошли до безобразия, так стоит осунувшийся и молчит. Когда спросил покруче, заплакал. Да, заплакал тот самый Гнатюк, которого совсем недавно все знали как лихого кавалериста в кубанке набекрень. «Виноват, товарищ командир. Недосмотрел». Из дальнейшего разговора узнал, что убит старшина тяжким горем: два сына погибли в боях чуть ли не в один месяц, одну невестку немцы повесили как заложницу, другую угнали в Германию, а теперь грянуло еще более страшное — власовцы растерзали жену. Из всей большой семьи остался один внук годиков шести. Не знает, где теперь сиротинка.
