— Понимаешь, настроение у нас с Соней не праздничное… я тебе еще не говорил, мы получили отказ на выезд в Израиль.
Лиля просто обомлела от новости, растерялась:
— Рупик, я не знала. Очень сочувствую. Но почему, почему?
— Почему? Они никогда не говорят почему. Просто отказывают, и все.
— Что же теперь будет?
Он тяжело вздохнул:
— Будем снова подавать заявление через полгода. По правилам это можно.
Ей стало отчаянно горько за него и еще больше захотелось хоть как-то ободрить:
— Но, может быть, в компании вы хоть ненадолго отвлечетесь. Будут только друзья.
— Ой-ой, Лиля, ты добрая душа. Ведь многие люди отошли от нас, как только мы подали заявление на эмиграцию, испугались, чтобы их тоже не заподозрили агенты КГБ. Но боюсь, что мы с Соней будем портить вам настроение за столом.
— Рупик, что ты говоришь! Мы будем счастливы просто посидеть с вами.
— Я поговорю с Соней… мы подумаем…
Оставалось только внести деньги за всех, но за две недели до Нового года Алешу вызвал к себе первый секретарь московского отделения правления Союза писателей Феликс Кузнецов.
Алеша сразу сказал Лиле:
— Раньше он меня не вызывал, встречались просто как знакомые. Вот это и есть начало конца.
Только он ушел, встревоженная Лиля побежала к Павлу и Августе, в другой корпус их писательского кооператива:
— Алешу вызвали!
И они стали вместе с тревогой ждать его возвращения.
* * *
Критик Феликс Кузнецов был типичным партийным выдвиженцем от литературы, особых творческих заслуг у него не было, но в статьях и на всех собраниях он выступал как правоверный коммунист, и давно уже получил пост руководителя. Раньше они с Алешей были приятелями, но теперь он встретил его сурово, руки не подал.
— Читал твою сказку «Воронье царство». Какое такое царство ты имел в виду?
Алеша прикинулся непонимающим:
— Такое, какое указано в заглавии, — воронье.
— Не валяй дурака, в твоей сказке довольно прозрачный намек совсем на другое, ведь все птицы обязаны каркать по-вороньи. Почему?
Алеша ухмыльнулся и подумал: «Значит, правильно понял, критик». Спокойно ответил:
— Сказка написана для детей, им намеки непонятны, им нужны образы. У детей своя логика, они все воспринимают по-детски непосредственно. Для них я и написал. Непосредственность и мгновенная привлекательность детской поэзии — в простоте подбора слов, в четкости ритма, в ясности изложения и забавности образов и сравнений…
Кузнецов раздраженно прервал его, почти взвизгнул:
— Ты мне лекций не читай. Вот я и говорю, чьи это образы?
Как чьи? Даже дети поймут, образы списаны с вороны и других птиц.
— А почему это у тебя синицы диссиденты?
— Ну, это потому, что они не хотели подчиняться указу…
— Вот-вот, не знаю, как дети поймут, а взрослые поймут по-другому — как намек. Вот что, мы исключили составителей «Метрополя» из Союза, но мы не хотим большого шума, поэтому остальных пока не трогаем. Пока! Понял? Но имей в виду, ты так просто не отделаешься. Тебя вызывает к себе организационный секретарь, иди к нему. Не знаю, что он хочет тебе сказать, но разговор будет не из приятных.
Организационным секретарем все еще состоял много лет проработавший в Союзе Виктор Ильин. Он сидел за большим столом, рядом с ним расположился незнакомый Алеше невзрачный на вид человек в сером костюме. Нетрудно было понять, что он тоже из КГБ, и Алеша сразу насторожился.
Ильин хмуро сказал:
— Вот у товарища есть к вам вопросы. Мы не хотим их обнародовать, поэтому решили говорить с вами конфиденциально.
«Товарищ» из органов спросил:
— Вы диссидента Владимира Быковского знаете?
— Никогда не видел.
— А академика Сахарова знаете?
— Не имел чести быть знакомым.
«Товарищ» подвинул под нос Алеше листок бумаги:
— Прочитайте.
На листке было четыре строчки эпиграммы:
Обменяли хулигана
На Луиса Корвалана,
Где б найти такую блядь,
Чтобы Брежнева сменять?
[185]Алеша прочитал и мгновенно похолодел: перед ним тенью предстала судьба поэта Осипа Мандельштама, власть уничтожила его за эпиграмму на Сталина. Это было как раз то, чего Лиля и Августа опасались больше всего, и он тоже всегда думал об этом, но не хотел их пугать. У него имелась и эпиграмма в связи с награждением Брежнева литературной премией, но очевидно не она, а именно эта, ставшая известной эпиграмма переполнила терпение властей.
