— Ну и к чему ты это все ведешь? — поинтересовался я.
— Знаешь, в какой области был специалистом этот Синюхин, о котором говорил Собко?
— В какой?
— Он был аналитиком, специалистом в области социальной психологии.
— И что?
— Представь, он был в числе тех, кто разрабатывал фундаментальные основы перестройки. Более того, он был руководителем аналитического отдела. Понимаешь? Все эти перемены замысливались в секретных отделах КГБ.
— И что же, августовский путч он тоже запланировал? — недоверчиво спросил я.
— Я тоже об этом задумывался, — сказал Меркулов. — Во всяком случае, в этой смерти от инфаркта очень много неясного. Это сильно смахивает на примитивное убийство.
— Погоди, — насторожился я. — А кого же ты в этом обвиняешь? Ты вспомни, мы же сами чуть ли не плясали, когда все кончилось! Ты отказываешься от самого себя, Костя?
— Прекрати истерику, — скривился он. — Я вовсе не обвиняю кого-либо лично из нынешнего руководства. Шагни дальше, Саша.
— Прости, не понял?
— Подумай о том, кто мог превратить в грандиозную провокацию всю нашу жизнь. Кто сейчас потирает руки, наблюдая все происходящее, и готовит нам какие-то новые испытания, преследуя при этом свои цели.
— Опять Большой Брат? — спросил я с сомнением.
— А тебя никогда не беспокоило, почему КГБ так легко позволил себя упразднить? Министерства какого-нибудь ненужного хозяйства стоят насмерть, забастовки устраивают и демонстрации, а мощнейший аппарат насилия и провокаций безропотно подчиняется и послушно самораспускается.
— Я думаю, у них не было выхода. В этом случае общественное мнение было как никогда единодушным.
— И ты способен поверить в то, что они этого не учитывали?
Я покачал головой.
— Костя, извини, но я не верю в заговор больших негодяев. Это фольклор, персонажи детских комиксов. В стране идет борьба интересов, но не идеологий.
— Я ни словом не обмолвился об идеологии, — сказал Меркулов. — А что касается больших негодяев, то они существуют при любой идеологии. Но коль речь зашла о социальной психологии, представь на мгновение, что информация об этой самой «Народной воле», или как ее там, пройдет в прессу. Ответь мне честно, как отреагирует подавляющее большинство населения на деятельность этих молодцов?
Я пожал плечами. Представить такое было несложно, в обывательской среде, к коей относил и себя, мечтания о народных мстителях принадлежали к числу наиболее приятных. Еще недавно я сказал майору Деменку, что поступил бы так же, как убийца Щербатого.
— Теперь ты осознаешь, что несет с собой эта провокация? — сказал Меркулов. — Это будет радикальный сдвиг в общественном сознании.
— Пожалуй, — неохотно согласился я.
— Вся система правопорядка окажется бесполезной против этого всеобщего сочувствия террористам. Дети будут играть в «Народную волю», и имена обнаруженных и осужденных преступников станут символами народного противостояния.
— Я не думаю, что все произойдет так резко, — попытался спорить я.
— Это и не должно быть резким, — сказал Меркулов. — Это будет вползать постепенно, от случая к случаю. Если я правильно понял Леонарда Терентьевича, то мы имеем дело с тщательно разработанной системой. Синюхин в этом плане был большим специалистом.
— В таком случае, я не вижу, как этому можно противостоять, — сказал я.
Меркулов мрачно кивнул.
— Самое ужасное, что я тоже этого не вижу.
Согласно инструкции, встреча с агентом не должна была происходить ранее, чем через трое суток после акции, но Феликс не выдержал, позвонил Нине уже в понедельник и вызвал на встречу в Сокольники. Он дожидался ее с цветами, впервые за время их отношений. Даже поднялся и поцеловал ей руку, когда она подошла.
— Что случилось, Феликс? — улыбнулась Нина. — Ты получил Государственную премию?
— Больше, гораздо больше. Понимаешь, мы завершили первый этап операции «Народная воля».
— Это для тебя такое потрясение?
— Да, — сказал Феликс, тряхнув седой головой. — Это для меня если не потрясение, то в какой-то мере сюрприз. Реакция на акцию превзошла все ожидания, и этим мы достигли необходимого уровня психологической готовности. Скоро все изменится, вот увидишь.
