И под вой волчьей стаи российского самодержавия гнусный процесс, в который никто не верил, был поставлен в Киеве в 1913 году.
Правительство в своей прирожденной слепоте ожидало торжества. Какой
великолепный погром можно было бы устроить после осуждения Бейлиса: "на 100 тысяч человек!" Евреи были бы отданы на потеху "народным массам"... Это были, конечно, ряженые "народные массы", черносотенцы, которые действовали при молчаливом попустительстве властей.
Но самодержавный паук плел гнилую паутину. Она не могла удержать
муху - Бейлиса. На гласном судебном разбирательстве вся сеть щегловитовской паутины лопнула. Даже подобранные присяжные не могли найти ни одной веской улики.
Бейлис был оправдан.
Это подлое и бессмысленное дело Шолом-Алейхем положил в основу
своего романа.
Для современного советского читателя книга эта не имеет, конечно, уже исторического значения. Даже нам, переживавшим в те жуткие годы и самый процесс, все, что описывает Шолом-Алейхем, кажется теперь бесконечно далеким. А нынешнему поколению оно должно показаться чуждым и чудовищно невероятным. Но именно поэтому книгу полезно прочесть новому советскому читателю. Эпоха, предшествовавшая революции, ему мало знакома. А не знать о ней недопустимо, хотя бы в целях сравнительного исследования прошлого и настоящего.
"Кровавая шутка" производит большое художественное впечатление. Мастерски схваченный еврейский быт, типы обитателей в "черте оседлости" и выбившихся из нее, атмосфера бесправия, забитости, нужды и вечного, неизбывного страха - все это найдет читатель в "Кровавой шутке". Шолом-Алейхем не сгущает краски, ничего не выпячивает, не ищет эффектов, рисует жизнь такой, какой она была.
Юмор Шолом-Алейхема даже в этой трагической книге незлобив и спокоен, почти добродушен. Но именно это "добродушие" делает юмор беспощадным, превращает его в уничтожающий сарказм, когда автор рисует представителей власти - суд и полицию (сцена допроса Рабиновича или обыска у Шапиро) или милых, добродушных российских интеллигентов в семье Бардо-Брадовских, плачущих над раненой кошкой и спокойно приемлющих версию об "ужасных" евреях, пьющих христианскую кровь и потому заслуживающих погрома.
Антисемитизм дореволюционного времени был одним из рычагов внутренней политики. Он не имел никаких корней в трудовых массаx. Рабочим и крестьянам национальная ненависть к евреям была чужда.
Переводя "Кровавую шутку", мы позволили себе сделать сокращения, однако относились с большой бережностью к слову великого художника и, надеемся, ничем не погрешили против его памяти...
Д. Гликман.
Часть первая
Глава I
ОБМЕН
Далеко за полночь в отдельном кабинете модного ресторана "Слон" кутила компания молодёжи. Ещё очень юные, едва вышедшие из отрочества, они всей душой наслаждались и обстановкой ресторанного ужина, и ярким светом электрических ламп, и звуками оркестра, доносившимися из общего зала. Чокаясь, смеясь, болтая без умолку, они веселились, жадно впитывая атмосферу свободы, только открывшейся перед ними.
То была компания товарищей, только что выпущенных из гимназии. Они праздновали окончание томительного гимназического курса и последнюю встречу перед тем, как разбрестись по университетам. Кто знает, придётся ли ещё встретиться когда-либо?
Прощальные тосты были часты и обильны. Юные лица раскраснелись, глаза потускнели, лбы покрылись потом.
- Ещё вина!
- Шампанского!
"Uuvenes dum summus" - в десятый раз затянул весёлый брюнет с розовыми щеками и живым взглядом...
И хор молодых голосов, нестройный, но звонкий, но звонкий подхватил:
Post jucundam juventutem,
Post molestan senectutem
Nos habebit humus1.
- Эй, Гершка, чего нос на квинту повесил? - обратился запевала к юноше, сидевшему одиноко в стороне, с опущенной головой.
- Оставь его, Гриша, - отозвался один из товарищей, - он уже готов! Лизнул здорово!
- Ты глуп! - отвечал Гриша. - Гершка не может быть пьян. Он принадлежит к нации трезвенников.
Гриша подошёл к Гершке и щёлкнул его по лбу. Тот поднял голову. В лице его не было ничего типичного для семита. Гриша гораздо более походил на еврея. Даже носом с горбинкой, этим наиболее ярким признаком семита, природа наделила русского Гришу, оставив еврею Гершке только глубокий, полный затаённой "еврейской скорби" взгляд...
