И лишь когда волна сладострастия лишила их обоих сил, внезапно заявила:
— Как ты всё-таки груб, ведун. Груб и невоспитан. Чуть чего взбрело в место чуть ниже живота, так сразу опрокидывает, подол задирает, по траве валяет.
— Ну, извини, боярыня.
— Не извиню! Неужели непонятно, что сарафан испачкается, помнется? Одежду нужно сперва снять. На землю что-нибудь расстелить. Ну, чего стоишь? Распускай завязки на юбке. Если я у тебя одна, то ныне не отпущу, пока всего не получу, целиком. Чтобы до завтрашнего дня ты больше уже ничего ни с кем не смог. Так оно будет надежнее. Или ты не согласен?
— Я согласен на всё, любимая. Лишь бы ты была со мной.
Расстались они только через два часа. Боярыня, покачиваясь от изнеможения, стала пробираться к стоянке князя Рюрика, а Олег, наклонившись, собрал раскиданные палочки, три из них воткнул, чтобы не сбиться со счета, и виновато прошептал:
— Ты прекраснейшая из богинь, великая Мара. Из богинь… Нужно будет прихватить завтра коврик вроде молитвенного. А то ведь и колени недолго о землю застудить.
Когда Середин вернулся к юрте, его ждало еще одно подзабытое зрелище: на том краю лагеря, что занимали новгородцы, ржали кони, недовольно мотая головами, а воины боярина Лебедяна накладывали им на спины потники, седла, затягивали подпруги. Обычно табун с воинскими конями пасла стража в стороне от воинского лагеря, в нескольких верстах. Рискованно, конечно, можно разом всех скакунов лишиться — но деваться некуда. Конь не мотоцикл, его на недельку не заглушишь, под навес не закатишь. Лошадь за неделю такую кучу под этим самым навесом навалит — сам захочешь за десять верст убежать.
— Уходят, — сообщил Явор, с силой растягивая шкурку, прежде чем укрепить ее на новенький каркас. — Лопнуло у боярина терпение. Не верит боле, что доберется до сокровищ. Опять же чародея своего лишился. Мудрый был старик. Но, видать, никому волхва черниговского Вельмеся не одолеть. Самый сильный он на Руси. Был таковым, таковым и остался.
— А ты веришь?
— Во что?
— В то, что мы сможем снять заклятие и добраться до добычи князя Черного?
— Верить надобно в мудрость богов и в их милость к своим детям. В остальном смертным належит уповать на смирение и терпение.
— Значит, смирение есть главная добродетель?
— И терпение, — добавил Явор и принялся сосредоточенно соскребать со шкурки остатки мездры.
На вкус мясо нутрии почти не отличалось от зайчатины, суп и вовсе получился наваристый, как со свиного окорока, а потому Олег, когда его подозвали к котлу на ужин, решил голову происхождением мяса особо не забивать, а работать ложкой побыстрее, пока менее брезгливые спутники щи первыми не выхлебали. Разумеется, по обычаю кушать положено в очередь. Но как это объяснить щекастому Чеславу, у которого разум ребенка, а брюхо — взрослого мужика?
Когда дело дошло до самой гущи, осевшей на дне, до сочных, пропитанных отваром, полупрозрачных луковиц, крупных кусочков репы и косточек с хрустящими хрящами, девушки съели всего по паре ложек и отвалились от котла.
— Благодарствую этому дому, сыты безмерно, — поклонилась присутствующим Даромила.
— Можно подумать, не ты готовила, — оглянулся на нее Середин. — Это тебе спасибо. У тебя руки золотые.
— Скажешь, боярин, — довольная Даромила опустила глаза, а на щеках ее проступил румянец. — Было бы мясо хорошее да капуста. Варево из этого устроить — дело нетрудное.
— Я пока за водой схожу, — подняла у порога опустевший бурдюк ее подруга. — Запамятовали о сыте совсем.
Она почти уже шагнула наружу, и тут боярин Чеслав, провожавший ее жалобным взглядом, вдруг громко и четко воскликнул:
— Желана!
Девушка вздрогнула, словно ее ударили, оглянулась. Выронила бурдюк, кинулась назад и упала перед несчастным на колени, схватила за руки:
— Что ты сказал? Что ты сказал?!
— Желана.
— Что?
— Желана.
— Вы слышали? — оглядела всех девушка. — Вы слышали? Он меня назвал! Он начал говорить!
— Желана, — опять повторил Чеслав.
— Он говорит!
— Конечно, милая, — кивнул старший из служителей Святовита. — Чтобы поменять ему судьбу с плохой на хорошую, нам пришлось сильно повредить его разум. Но это не навсегда. Он исцелится. Он уже исцеляется. К зиме совсем обычным смертным станет. От прочих и не отличишь.
