Но напрасно: природа не радовала его, а наводила на него тихую, непонятную грусть. И это чувство особенно сильно охватило его, когда он вошел в рощу.
Кругом стояли тоненькие, бледные березки с повисшими тоненькими веточками. Красноватые прутья кустов молчаливо тянулись кверху. На земле еще лежал мягкий темный покров прошлогодних листьев, заглушавший шаги и треск сухих веточек; какие-то молчаливые зеленоватые птички беззвучно порхали с дерева на дерево, беззвучно трепеща крылышками. И все кругом было тихо.
Борисов не понимал, что эта тишина вовсе не была тишиной умирания. В этой кажущейся неподвижности шла могучая скрытая работа: корни изо всех сил тянули из земли влагу, и на их веточках надувались и лопались пухлые клейкие почки, молодая острая травка прокалывала насквозь сухие листья и тянулась кверху; опущенные веточки были полны силы, гибкости и жизни. Кое-где у корней выглядывали задумчиво торжественные глазки первых цветов. Беззвучные птички порхали к своим гнездам, устраивая их для новой жизни. Жизнь пробивалась везде, тихая, незаметная, но могучая.
Но все это было скрыто от понимания Борисова и казалось ему грустным и безжизненным. Тишина не успокаивала, а тяготила. Незаметно для него самого Борисов почти обрадовался, когда гулкий деревянный стук нарушил эту тишину.
Тук, тук, тук…— бойко разносилось по роще.
Шагах в тридцати от Борисова, по стволу старой березы, проворно бегал старый дятел, деятельно и поспешно постукивая носом.
«Экий франт, — улыбаясь подумал Борисов,— хорошее чучело выйдет».
Он тихо, осторожно приложился и спустил курок.
Сразу вся роща загудела. Ближайшие веточки вздрогнули и задрожали. Птички словно куда-то исчезли, и от дыма все потемнело. Несколько веток, сбитых выстрелом, тихо кружась, упали на землю. Дятла нигде не было видно, и Борисов долго искал его. Он совсем уж хотел уходить, когда вдруг увидел его у корней березы, в ямке, полной сухих листьев. Дятел лежал на спине, смирно поджав скрюченные лапки и сложив крылья. Борисов поднял его. Черные, как две ягодки черники, глазки дятла были раскрыты, но неподвижны. Под крылом у него была кровь и клюва не было, а вместо него торчал безобразный короткий обломок, полный крови. Он не годился на чучело.
— А, черт!..— с досадой выругался Борисов, бросая дятла в кучу листьев.
Комочек пестрых перьев остался лежать на земле, а Борисов пошел дальше.
Впереди замелькали просветы и послышались громче голоса, смех, фырканье лошадей и тоненький голос Ивана, говорившего:
— Тпррру…
— Борисов, ау! — кричал Гвоздев, и его резкий голос победно звучал в тихой роще.
— Иду,— ответил Борисов.
— Скорей иди,— опять крикнул Гвоздев.
Э-э…и-и…— повторило эхо.
Охотники уже сидели на линейке, и застоявшиеся лошади нетерпеливо встряхивали головами.
— Чего ты там застрял?— спрашивал Виноградов.
— Дятла хотел убить, — ответил Борисов, усаживаясь.
Иван шевельнул вожжами, и лошади опять так же бойко и охотно подхватили дробной рысью. Быстро миновав рощу, выкатили на луга. Назад ехали уже другой дорогой, оставив болото в стороне, и по бокам опять потянулись то черные, то рыжие, то зеленые поля. Дорога была неровная, и колеса дробно и часто постукивали, встряхивая линейку. Куча убитой птицы, сваленная в задке линейки, подпрыгивала и шевелилась. Торчащие из массы взбитых окровавленных перьев скрюченные окоченелые лапки и болтающиеся мертвые головки с омертвевшими глазами придавали ей странный и печальный вид.
Все были веселы и довольны. До самого дома они не переставая говорили и смеялись, вспоминая, как была убита та или другая птица.
Высоко над землею летели журавли, широко и плавно размахивая крыльями.
— Смотрите, журавли,— сказал Борисов.
— А ну, постой-ка, Иван,— сказал Сергей.
Иван остановил лошадей.
Сергей с ружьем в руках слез на землю.
— Ты что?— спросил Борисов.
— Хочу попробовать, долетит ли, — ответил Сергей и вскинул ружье.
Грянул выстрел, показавшийся в этой бесконечной степи удивительно негромким и незаметным.
Прошла минута. Журавли все так же плыли в недосягаемой высоте, мерно и широко взмахивая крыльями. Только один, самый задний чуть-чуть повернул голову вниз и опять устремил глаза вперед, будто молчаливым презрением ответил на эту бессмысленную попытку лишить его жизни.
