Подневольным, крепостным был труд не только крестьян, но и рабочих, жестко привязанных к своему предприятию, лишенных возможности перехода на другой завод, находившихся под угрозой суда за 20-минутное опоздание. «В 40-м году вышел правительственный указ — за опоздание на 20 минут судили и давали принудительные работы сроком на полгода. Я сама судимая. Не хватало рабочих рук на предприятии — меня послали в кожзавод помочь. Я отработала там в ночную смену, кончила рано утром, как раз надо было снова начинать смену уже на своем месте. После ночной смены устала, замешкалась и опоздала на несколько минут. Под горой, на Вокзальной, было здание нарсуда. Меня туда вызвали. Идти я очень боялась, но что делать. Долго со мной не церемонились. Спросили фамилию, имя, спросили: «Опоздала?» Я говорю: «Да». Меня осудили на 6 месяцев принудиловки с вычетом 25 % из зарплаты. Ой, ты, пожалуй, не записывай это, а то могут приехать за мной. Заберут еще старую! Ведь это все ненадолго. У Горбачева голова не выдержит, и это все кончится. Я уж все газеты с теперешними статьями припрятала» (А.О. Вершинина, 1921).
Но, несмотря на все это, а в какой-то мере и благодаря всему этому, отношение простого народа к правительству, партии, Сталину было положительным.
«На одной из станций в Сибири (1943 год) наш вагон оказался против вагона с заключенными, как они надрывно кричали нам, повисая на решетке железной небольшого окна: "Не верьте Сталину, он предал революцию! Это мы делали революцию! Сталин уничтожает честных людей". Как вспомню этот вечер морозный, так и дрожь пробегает по коже. Такое мне слышать не приходилось до этого» (А.В. Грязин, 1926).
Положительно относились к Сталину и многие спецпереселенцы, изгнанные из родных мест. Вот рассказ одной жительницы такого поселка: «Мы считались как заключенные. Шла война уже, а с нас все вычитали 15 %. Паспорта были временные, на ограниченную территорию. Нельзя было выйти за определенную границу. Если нарушишь, то 5 дней ареста давали. Отменили после войны временные паспорта, дали настоящие. Мужиков всех на войну забрали, а с баб все 15 % вычитали. Еще помню, мама приехала в 1930 г. на завод вольнонаемной, так нельзя было уйти к матери. Бегала тайком. Даже родишь ребенка — регистрация в комендатуре. Тяжело, тяжело досталось. Про Сталина сказать ничего нельзя было. Ничего не знали. Никто не бунтовал. Учиться не разрешали. Отношение к Сталину у всех было хорошее. Кто его знает?! Неграмотные были» (Е.С. Пирогова, 1913).
Массовые репрессии в армии вспоминают с нескрываемым ужасом. Федор Петрович Дмитренко (1913) рассказывает: «Наступило страшное время. Начались сплошные аресты. Мы узнали об аресте командарма 1 ранга — четыре ромба — Якира. Я его видел однажды. Проводили стрельбы. Он на них присутствовал. Объявил всем благодарность. Верили ли, что враг? Трудно сказать. Приводились ведь всякие доводы. Время было такое. В полку было арестовано пятнадцать офицеров: начальников штабов, командиров батарей. Каждый вечер партийное собрание. С трибуны говорили: "Ищите врагов среди себя! Пишите все про всех!" Писали! А как же?»
Слепая вера в вождя была спасительна в тех условиях: «Безоговорочно верили всему, шло это от Кремля. Мой муж с 30-х годов в штабе при колонии. Конечно, многое пришлось слышать. Но даже в мыслях не было какого-нибудь сомнения в политике нашей партии. Кино, книги — все говорило об этом. Когда объявляли очередных врагов народа, ставили кресты черным карандашом на их портретах. И сейчас много есть книг дома, где перекрещены Блюхер, Бухарин, Зиновьев да много других. Свято верили Сталину и обвиняли Ежова, Ягоду. При этих именах просто трепетали от страха и, когда их разоблачили, Сталину еще больше поверили. Из наших близких два человека исчезли без всяких следов. Муж мало что рассказывал, тогда ведь такого судачества о политике не было, как сейчас. Анекдотов не рассказывали» (А.И. Бояринцева, 1911).
Крайне невысок был образовательный уровень и тех, кто судил. Сложная процедура судопроизводства была им просто непосильна. Кроме того, они были послушнее, меньше рассуждая. Клавдия Ильинична Енина (1906) работала в этой системе: «Я год училась, но, когда обгорели, я уже больше учиться не смогла. У моего мужа товарищ работал народным судьей. Тогда с тремя классами работали судьями и прокурорами. Меня взяли работать в народный суд делопроизводителем. Писала повестки, заводила и оформляла дела, делала всякие подшивки документов».
