Для пушек дела не нашлось. Живые мишени внизу, хоть и обвешались металлом с ног до головы, были все же ну очень легкобронированными, и экономный летчик люфтваффе ограничился пулеметами.
Но грохот стоял адский. Кони перестали повиноваться всадникам. Всадники под пулеметным огнем сначала теряли разум, потом — жизнь. Неведомая сила сшибала дружинников с седел, валила в утоптанный красный снег лошадей. Незримость смерти пугала пуще самой смерти. Живые и пока невредимые воины от ужаса кричали громче раненых. Раненые боялись шевельнуться и замирали в оцепенении, подобно убитым. А умирающие в развороченных доспехах и с развороченными внутренностями так быстро сучили в агонии ногами, словно стремились бежать вслед за живыми.
Все это длилось считанные секунды. Доли секунд… Но до чего же долго тянулись эти мгновения.
Стрельба прекратилась, зато по барабанным перепонкам ударил рев самолета. Ударил, бросил в снег стоявших еще на ногах и сидевших в седлах. Брюхо фюзеляжа и крылья с крестами пронеслись, казалось, над самыми головами. Оглушив, ошеломив, раздавив, расплющив, полностью лишив воли и рассудка.
Эта психологическая атака оказалась даже более действенной, чем обстрел. Взбесившиеся кони с диким ржанием метались между домами, давя всех и вся на своем пути. Некоторые волочили запутавшихся в стременах всадников. Некоторые — собственные потроха. Люди рвались к узкой калитке. В давке карабкались через низкий частокол. Каждый стремился поскорее покинуть страшную деревню. Словно за ее пределами можно было сейчас найти спасение.
А «мессершмитт» уже делал новый заход. Ему оставалось лишь добить вконец обезумевшего врага. Самолет снова шел низко и на этот раз летел с противоположной стороны.
— Адово исчадие! — в ужасе кричали русичи.
— Сихер! Жин усал![7] — вопили татары.
— Лежать! — надрывался Бурцев. — Всем лежать, мать вашу! В укрытие!
Его не слушали. Люди поднимались и лезли на деревенскую ограду. Домаш и Кербет — пешие, заляпанные не то своей, не то чужой кровью, — еще пытались образумить воинов, пытались построить для боя… Глупцы! Воевать с самолетом!
Две или три стрелы все же полетели навстречу штурмовику. Не долетели. «Мессер» ответил длинной очередью. Ударил точно в толпу. И толпы не стало.
Люди вновь падали, валились друг на друга. Сыпались с тына. Скользили в крови. Снова самолет утюжил Моосту. Снова дружинники Домаша и Кер-бета катились по снегу, словно сбитые кегли.
Заложило уши, а Бурцев все кричал:
— Лежать, где лежите!
— Ле-е-ежать! — пробасил Домаш. Неужели дошло?
— Лежать! — вторил Кербет. Ну, наконец-то…
В этот раз не поднялся никто. То ли верили дружинники своим командирам безгранично, то ли силы окончательно покинули уцелевших воинов. Третью очередь пилот выпустил без особой нужды: вряд ли он мог отличить среди распластанных тел живых от мертвых. Зато коней летчик пострелял почти всех. Вероятно, просто так — из спортивного интереса.
Снова оглушительный рев пронесся над деревней. Потом рев превратился в отдаленный-отдаленный гу-у-ул…
Бурцев поднял голову, стряхнул снег с волос. Все! Авианалет закончен. «Мессершмитт» снова становился едва заметной точкой на горизонте. И возвращаться, кажись, больше не собирается. Пока не собирается.
— Опять невидимые стрелы? — Освальд перекрестился.
Рука добжиньца дрожала.
— Опять, — кивнул Бурцев. Ему тоже было не по себе.
Сыма Цзян и Ядвига приподняли головы. Живы… А остальные? Вокруг — по всей деревне валялись недвижимые тела. Неужели полег весь отряд Домаша? Но нет. Когда гул стих окончательно, Бурцев начал замечать слабое шевеление. Слишком слабое… Немногим, очень немногим посчастливилось пережить воздушную атаку.
Люди поднимались, испуганно смотрели вверх, озирались по сторонам. Ошеломленные воины медленно приходили в себя. Бурцев прикинул потери. Убитых, раздавленных, затоптанных — больше половины. Среди уцелевших — две трети раненых.
Много тяжелых.
Юлдус подволакивал простреленную ногу. Воевода Домаш Твердиславич морщился от боли: ему перевязывали левое плечо. Вейко сам обматывал кровоточащую ладонь. Кербет удивленно пялился на пробитый кавказский шлем-танж и машинально утирал снегом красные струйки со лба. Повезло черкесу — пуля прошла по черепу вскользь, только кожу ободрала.
