Желая приободрить меня, сестра Агата принесла в лазарет письмо от леди Марии. Начальница послушниц не помнила себя от возбуждения. Я прочитала письмо, пока она стояла рядом со мной, а потом пересказала ей милостивые слова, которых удостоилась от королевской дочери. Это письмо порадовало сестру Агату больше, чем меня. Я всегда буду чтить леди Марию и останусь благодарна ей, но в свете последних событий это было уже не так важно, как прежде. Я никак не могла смириться с тем, что жизнь, полная молитв, жертвенности и упорядоченности, уступала место новому порядку — вернее, уродливому беспорядку. Трагедия была слишком велика.
Сестра Винифред изо всех сил старалась утешить меня. Она даже предложила жить вместе, когда закроют Дартфорд.
— Брат Эдмунд говорит, что попытается сохранить лазарет в городе, он собирается работать там просто как фармацевт, — сказала она. — Очень многие просили его остаться. Я буду помогать ему в лазарете, стану вести хозяйство: готовить еду, убирать. Мы найдем в городе подходящий дом и поселимся там все вместе. Я пока еще не спрашивала брата, но уверена, что он не станет возражать.
— Нет, я должна быть с отцом, — возразила я. — Не сомневаюсь, что смогу его найти. Вот наберусь сил, куплю лошадь и сама отправлюсь на его поиски.
— Да, конечно, — сказала сестра Винифред, пытаясь скрыть разочарование. — Я все понимаю.
Теперь что касается сестры Беатрис. Сначала мне не хотели про нее говорить, почему-то опасаясь, что это меня очень расстроит. Но в конечном счете я все-таки узнала, что сестра Беатрис в некотором роде вернулась в Дартфорд. Преступления сестры Кристины так взволновали ее, что она написала письмо настоятельнице, испросив у той аудиенцию. Во время очень долгой беседы было решено, что она, пока не закроют Дартфорд, может остаться здесь на правах светской сестры. Это практиковалось в монастырях: светские сестры выполняли главным образом физическую работу, что позволяло монахиням и послушницам в большей мере посвящать себя религиозным занятиям. Светские сестры одевались иначе, чем мы, и спали в другом помещении, но должны были также подчиняться законам целомудрия, покорности и смирения.
Сестра Агата, явно очень нервничая, поинтересовалась, хочу ли я увидеть сестру Беатрис.
— А почему бы и нет, — пожала я плечами.
На следующее утро сестра Беатрис пришла в лазарет. Спала я в ту ночь плохо, поскольку в глубине души все-таки боялась услышать исповедь раскаявшейся, падшей женщины.
Она оказалась выше, чем я предполагала, с карими глазами и густыми светлыми волосами, собранными в пучок под чепцом. Гостья села на табуретку и так долго разглядывала меня, что я почувствовала себя неловко.
— Я слышала, — сказала она наконец, — что вам по-настоящему нравится ткать гобелены.
Начало беседы развеселило меня.
— А вам — нет?
— Я нахожу эту работу слишком монотонной. Да и тку я очень плохо, просто ужасно. Откровенно говоря, у меня тут в монастыре вообще все скверно получалось, за исключением разве что музыки. А уж сколько раз мои прегрешения разбирали на капитулах — и не сосчитать. Я наверняка была худшей послушницей в истории Доминиканского ордена.
— Почему же вы тогда вернулись? — удивилась я.
— Настоятельница Элизабет и другие монахини были очень добры ко мне. За всю жизнь никто не относился ко мне лучше, чем они. Кроме Джеффри Сковилла. — К моему удивлению, сестра Беатрис покраснела, произнеся это имя. А затем отвернулась и сидела так, пока румянец не сошел с ее лица.
— Джеффри все мне о вас рассказал, — пробормотала она.
Кажется, я должна была бы рассердиться, узнав об этом, но почему-то не рассердилась.
— Он сказал, что вы необыкновенная, — продолжила посетительница.
— Джеффри преувеличивает, — устало сказала я. — Я самая обычная послушница.
Она принялась грызть ноготь. Я увидела, что все ее ногти были обкусаны до мяса. Поначалу сестра Беатрис показалась мне строптивой, но потом я увидела в ее глазах грусть.
— Вы обвиняете меня, сестра Джоанна? — спросила она. — Вы считаете, что все произошедшее в монастыре случилось по моей вине?
— Нет, я так не считаю.
