Дозвониться, переговорить – невозможно. И, когда 22 августа в квартире вдруг ожил телефон, Сергей помчался к аппарату как сумасшедший.
– Анатолий Денисович в реанимации, – не здороваясь, сообщил папин коллега, Федор Борисович Греков. – У нас под окнами памятник Дзержинскому демонтируют. И как… На шее веревка, варвары! Давай срочно к отцу. С сердцем у него совсем плохо.
В реанимационное отделение госпиталя пускать не хотели. Тогда Сергей, совершенно себя не контролируя, просто оттолкнул загородившую проход медсестру и помчался вперед по коридору.
– Халат хоть возьми, – неслось вслед.
Он снова и снова распахивал двери палат, не мог остановиться. Папы нигде не было.
– Ты прошел уже! – кричала медсестра. – Возле ординаторской, туда.
Не папино лицо на подушке – чужое, бледное, заострившееся. Но эти капельницы на подставках, негромко тикающая аппаратура успокаивали.
– Как ты себя чувствуешь?
Отец открыл глаза и едва заметным жестом показал на стул.
– Садись. Мне надо много тебе рассказать. Мы никогда об этом не разговаривали. Я все собирался и не мог решиться. Сомневался, не верил. Но теперь я понимаю, что не могу уйти…
– Папа!
– Послушай. Просто выслушай. Ты знаешь, что мамины родители умерли, когда она была совсем малышкой. Три вроде года ей было тогда или четыре. По документам фамилия ее – Захарова. Мне кажется, это не настоящая ее фамилия. Предполагаю, что ее отец… после войны… по каким-то причинам поменял документы. У твоей мамы сохранился его блокнот. В нем указывалось что-то вроде плана нашего участка в Зареченске. Она хранила его, как память об отце. Там еще были стихи, записи личного характера. Ей и в голову не приходило обратить внимание на план. Но, когда я увидел этот блокнот, этот чертеж, то сразу отметил: одного из объектов на участке нет. И вроде бы никогда не существовало никаких построек в глубине сада.
– Папочка, отдохни, – не выдержал Сергей, с болью замечая: бледное лицо отца заблестело от пота.
– Я нашел там эту вещь, сынок. Нашел, посмеялся и забросил на чердак. Время тогда такое было. О церкви и Боге всерьез никто не думал. И даже когда родился ты и умерла Светлана, у меня и мысли не возникло, что это связано с крестом. Он валялся на чердаке в нашем доме в Зареченске, мы жили в Москве. Так прошло еще несколько лет. А потом, когда мы проводили лето в Зареченске, к нам приехал дядя Миша. Помнишь его?
Сглотнув подступивший к горлу комок, Сергей кивнул.
– Дядя Миша увлекался историей, – задыхаясь, продолжил папа. – И я вспомнил про крест. Миша забрал его с собой, показал специалистам. И объяснил, какая это вещь. У меня в руках оказался крест Евфросинии Полоцкой. Уникальная реликвия. Тогда-то у меня и появились предположения, что настоящая фамилия маминого отца была Прудников. Так как, покопавшись в архивах, я выяснил, что офицер под такой фамилией получил приказ вывезти крест из Белоруссии. Больше никакой информации об этом офицере не было… А реликвия… Я решил ее продать. Конечно, по голове меня в нашем ведомстве за такое бы не погладили. Но Миша сказал, что у него связи, что никто ничего не узнает. Его дача сгорела в ночь накануне сделки. Утром должен был прийти покупатель, принести деньги и забрать крест. Ночью вспыхнул пожар. Сгорело все, кроме креста. Миша вернул его мне и посоветовал передать этот предмет церкви. Но как? Я – сотрудник КГБ, я – атеист. И что, мне идти к попам? Тогда мы с Мишей решили поступить хитро… Теперь я понимаю, не хитро, а глупо…
Отец хотел еще что-то сказать. Его губы шевелились, но он уже не мог вымолвить ни слова.
Сергей выскочил в коридор и закричал:
– Врач! Сестра! Скорее!
Чьи-то фигуры склоняются над папиной постелью. Негромкий треск разбиваемых ампул, шприцы. И невыносимое осознание того, что папа есть, он рядом, где-то здесь. Только уже не на кровати…
Когда родился Дениска. Когда бывшая жена собрала вещи и ушла. Когда вдребезги разбилась налаженная жизнь. Только тогда весь этот разговор, до мельчайших подробностей, вдруг вспомнился. И Сергей пытался все выяснить, и разыскать крест, и вернуть его в Полоцк. Но ничего не получалось…
