Отец веровал, глубоко и искренне. Он водил меня в церковь, а на Пасху в доме всегда пахло куличами. Но не только папенькино воспитание помогло мне уверовать. Когда у постели больного понимаешь, что бессилен, что вот-вот прекратится жизнь в изможденном теле, а через пару часов от болезни не остается и следа, то сердце исполняется радости. Велик Господь, дарующий чудо исцеления…
Они избивали Дуню.
И я не мог слышать, как хлещет приклад винтовки по старенькому телу. Я сходил с ума от ее стонов. Мне стало все равно, как это прекратится. Лишь бы прекратилось.
Все было, как в тумане. Небольшой храм, расписанный фресками, горки зерна на полу. На низкой скамье лежала завернутая в голубую шелковую ткань фигурка. Подле стоял гроб.
Доставившие меня в Сельцо люди препирались.
– Положи мощи на стол, доктору неудобно будет.
– А протокол мы где писать станем?
– Ничего, цел будет доктор, контра недобитая.
Еще можно броситься прочь. Но я лишь крепче сжал чемоданчик с инструментами. Дуня, Дуня. Мое детство. Единственный мой близкий человечек, оставшийся на этой земле. Что тогда с тобой станется?
Наверное, все же не только у меня дрожали руки.
Сгрудившиеся у скамьи люди пытались раздеть мощи, но у них ничего не получалось.
– Разрежь эти тряпки!
Я достал ножницы, сделал большой надрез и застонал.
Моим глазам предстало то, чего по всем законам и правилам быть не могло.
Да, мышечная ткань усохла, кожные покровы истончились. Но следов тления не было! Не было вообще! Не наблюдалось даже малейших следов трупных пятен. И еще меня поразил сильный запах. Цветов, пчелиного меда. Мощи и одежда Преподобной Евфросинии Полоцкой благоухали…
– Так дело не пойдет, – сказал тот мужчина, в шинели. – Это не экспонат для выставки. Наверное, настоящие мощи давно истлели. И служители вредоносного культа время от времени подкладывали тела других людей. Скончавшихся или даже убитых. С этих злодеев станется.
– Это невозможно, – невольно вырвалось у меня. – Через несколько часов после остановки сердца на трупе уже видны следы необратимых изменений. Тело человека разрушается! А здесь даже нет следов работ по бальзамированию! Но невероятнейшим образом мощи не подвержены тлению. Хотя теперь к ним есть доступ воздуха. Возможно, он был и ранее…
– Отделить голову. Содрать кожу, отрезать волосы, – распорядился он. И толкнул меня в бок: – Что стоишь? Шевелись давай, быстро!
Мои глаза застилали слезы. Над ухом кто-то громко диктовал:
– Череп отделен от туловища вследствие разрушения связочного аппарата; разрушение связочного аппарата – от тления. В середине череп пустой. Лицевая сторона черепа замазана какой-то мастикой давнего происхождения в области глаз, век и верхней челюсти, по предположению врачей – с целью туалета, дабы сгладить неприятное впечатление и придать форму лицу. Больше мастики нигде не наблюдается. На грудной клетке местами покрытая плесенью незначительно высохшая кожа…[30]
Когда все было кончено, я понял, что мой конец тоже близок.
Свидетелей не оставляют.
Я даже не смог попрощаться с Дуней, меня отвезли в тюрьму, заставили подписать какие-то бумаги.
Последние часы своей жизни я потратил на эти записи с тем, чтобы, в случае счастливого стечения обстоятельств, правда о мощах Евфросинии Полоцкой не была утеряна.
Мне нет прощения.
Спаси и сохрани, Господи, рабу твою верную Авдотью…
…Через несколько часов после расстрела доктора Владимира Светлицкого его блокнот с записями был обнаружен.
– Понаписывал тут что-то, контра! – пробормотал оперуполномоченный ОГПУ, осматривавший камеру.
Читать он почти не умел.
Но, решив, что ничего хорошего контра написать не может, разодрал блокнот на мелкие клочки…
