Предславе не хочется расстраивать матушку. Она бы с радостью осталась в ее светлице и смотрела бы, как челядница вплетает в толстую русую косу атласные ленты. А вот уже и жемчужная корона венчает красивое, строгое чело княгини Софии.
С матушкой хорошо. Она знает множество историй. И Предславе начинает казаться, что она видит и седовласого князя Рогволода, и его дочь, своенравную красавицу-княжну Рогнеду.
Лицо княжны Рогнеды вспыхивает гневом: «Не хочу розувати рабынича, а Ярополка хочу».[2] Не снес Владимир обиды, пошел войной на Полоцк, мечом взял себе жену, нарек Гориславою. За родную разоренную землю, за убиенного отца, за неволю – за все решила отомстить Горислава-Рогнеда, отомстить кровью. Но увидел рабынич занесенный над ним меч. Увидел, осерчал. Только заступничество сына Изяслава спасло княгиню от неминуемой смерти, и они вернулись в Полоцк, и княжили.[3]
Но больше, чем про Рогволода и Рогнеду, Предслава любит слушать про деда, Всеслава Чародея. Ведь он приказал построить Софийский собор! Чудесный каменный собор, со звонкими колоколами, со сверкающими золотом куполами! Он ходил на Новгород, он остановил войско киевских князей. Победил в честном бою, а Ярославовичи отплатили ему коварным обманом. Но дед лишь сильнее сделался после плена, и стала процветать земля полоцкая, и расширились границы княжества.
Негромкий голос матушки журчит ручейком. Предславе нравится его слушать, но… В покое Святослава-Георгия все же интереснее. И князь никогда не серчает, что дочь наблюдает за тем, как он принимает гонцов, беседует с дружинниками и разбирает жалобы. Любимице дозволяется все.
А по вечерам начинается чудо из чудес. Батюшка достает из сундука книгу, пододвигает поближе свечу, и… читает. Из Святого Писания, из Жития Святых. И сердце Предславы замирает от благоговения. Великая мудрость сокрыта в тех пергаментных листах. Великое счастье. Чудо!
«Вот если бы выучиться, как он! И читать, и не ждать вечера. Все дни проводила бы за книгами», – думала Предслава, наблюдая, как взгляд князя скользит по строчкам.
А когда она осмелилась сказать об этом, самом заветном, желании, голубые глаза батюшки погрустнели.
– Мужской ум у тебя, дочка. Но надлежит жить как женщине. Тяжело тебе будет. Я же вижу, ты – другая, не как сестры. Им бы все наряжаться. Височные кольца, перстни, гривны,[4] да серьги примерять. Ты – другая, книги тебе нужны. Но доля-то твоя женская, – сказал Святослав-Георгий. Потом рассмеялся над ее потухшим личиком: – Ладно, будь по-твоему, дочка! Выучат тебя и читать, и писать. Иди завтра в софийский скрипторий[5] скажи, я велел, чтобы научили.
Как стрела, выпущенная из лука, понеслась Предслава на берег Двины, в заветную Софию. Стучат красные туфельки по бревенчатой дороге, а громче шагов стучит сердце, торопится к счастью.
И очень скоро таинственные литеры кириллицы и глаголицы,[6] написанные ровным уставом,[7] с титлами[8] открыли все свои тайны. Монахи диву давались, как быстро Предслава научилась читать и писать. Всего лишь пару дней провела она, склонившись над березовыми дощечками, заполненными мягким воском. Писало в ее руках выводило ровные безукоризненные литеры, почти не приходилось пользоваться закругленным кончиком, чтобы исправить ошибку.
Дощечки, воск, писало – а взгляд притягивает и настоящее, тонко заточенное гусиное перо, и чернильница. Предслава украдкой наблюдает за делающим список летописи монахом. Он аккуратно выводит литеры, рисует орнамент, а после на пергаментную страницу сыплется мелкий речной песок. Сыплется, сдувается, рождая мудрость, сохраняя великие знания.
Как же ей хочется взять в руку перо! Но в скриптории нет ни одной женщины, только монахи занимаются переписыванием книг. А может, все-таки?..
Звучит гневное:
– Княжна! Совсем дитя! Какое попробовать, прости Господи!
Через несколько дней отчаянных просьб монах сдается. Только предупреждает:
– Смотри, Предслава, не испорти пергамент!
Так вот для чего созданы ее пальцы! Перо, чернильница, пергамент, песок, снова перо…
Спина ноет тягучей болью, литеры свитка летописи едва различимы. Болят глаза, немеет рука. Но словно какая-то невидимая сила вынуждает Предславу не оставлять пергамент. И душа парит в счастье, как белая голубка в синем небе над родным Полоцком.
