Вообще-то Лина была раньше добродушной, улыбчивой и приветливой. Петя помнил, как она принимала его с отцом в своей комнате на Красной Пресне: старинные стулья с высокими спинками и гнутыми ножками, столик с резьбой, удлиненные тонкие чашки с изогнутыми ручками в виде веток деревьев, фарфор, кофейник прямо-таки восточный, из носика лился густой струей черный кофе, на столе стоял молочник со сливками, печенье тонкое, сахарное. Рядом, правда, стоял модерный журнальный столик из пластмассы, висели какие-то железные книжные полки — результат ее недолгого замужества за знаменитым дизайнером. Впрочем, Лина тогда была для Пети посторонней, не членом семьи, хоть и считалась родственницей. И он как о чем-то далеком, к нему не относящемся слушал реплики Лины, вроде: «Ну, Владлен, это было, когда мама и я жили у вас…» Удивительно было только, что Лина называла отца на «ты». Но и простительно: была намного старше Пети, лет на пятнадцать, — совсем взрослая женщина. Теперь же, вот почти уже год, она жила в комнате родителей, согласившись присматривать за бабушкой, а заодно и за ним, Петей. Тогда-то он как-то до конца осознал, что она его родственница. Лина была заботливой, но какой-то странной. С утра до вечера пила крепкий кофе, сама молола, варила его в джезве и пила чашку за чашкой, объясняя это пониженным давлением; становилась порой раздражительной, без особых, на взгляд Пети, поводов; могла часами сидеть молча с сигаретой в зубах, уставившись в одну точку, пока не позовет ее бабушка. Словно некая заторможенность нападала иногда на нее, а иногда была, напротив, порывистой, нервной, даже оскорбительно-резкой, несправедливой. Но и тому вроде была причина: роман с дадей Ильей Тимашевым, о чем Петя узнал — догадался, только когда Лина к ним переехала. Она бледнела, видя его; при посторонних они старались держаться как случайно встретившиеся люди; когда он долго не звонил, она ничем не могла заниматься, только курила сигарету за сигаретой.
Спускаясь вниз по ступенькам школьной лестницы, придерживаясь рукой за перила, чтобы не быть сметенным с ног носившимися вверх и вниз младшеклассниками, Петя вспомнил, что бабушку увезли на реанимационной машине как раз на следующий день после спора между ней и отцом, которого осторожно поддерживал дядя Илья Тимашев. Точнее, даже не спора, а скорее перепалки, потому что бабушка Роза говорила им какие-то непробиваемо-обидные слова, вызывавшие необходимость возразить: отец раскраснелся, кричал, что Советская власть тем и сильна, что продолжила традицию великодержавной царской России, что надо это понять и трезво взглянуть на вещи, на что бабушка бросала: «Я не понимаю, Владлен, почему ты до сих пор еще в партии». «Таковы правила игры», — отвечал за отца дядя Илья и добавлял, что основная посылка Владлена верна, что даже сами буденновки красноармейцев — символичны, что они готовились как шлемы-богатырки — на русофильский манер, еще до революции, а стали символом революции, что их натянули на свои головы новые русские богатыри, новые Ильи Муромцы и Стеньки Разины, чтобы построить то, что хотели и что в итоге построили: пошатнувшуюся к началу двадцатого века Российскую Империю, и тем самым восстановили древнюю традицию. Бабушка, бывшая членом партии с одна тысяча девятьсот пятого года, потрясенная этими словами, уже не возражала, упрямо мотала головой, повторяя: «Не понимаю. Не хочу понимать даже». А наутро, когда Петя вбежал на ее звонок (звонок был проведен к самой постели еще лет двадцать пять назад, тогда тяжело болел дед), бабушка Роза сидела на постели и все так же оцепенело повторяла: «Ничего не понимаю». А через десять минут отказали и речь, и движение. После месяца больницы бабушка ожила, ее спасли: она сама ходила, сама могла поставить чайник, иногда пробовала сама стирать себе белье. Стала она при этом грузнее, неустойчивее, врачи опасались, как бы она не упала и не сломала себе шейку бедра, как часто бывает со стариками, просили следить за ней, надолго не оставлять одну. Но было чудо, как говорили сами врачи, что она выжила, и не только выжила, но сохранила способность двигаться, говорить, рассуждать, хотя мозг уже не всегда ей подчинялся. «Гвозди бы делать из этих людей», — так, удивляясь и отчасти самооправдываясь, говорил дядя Илья Тимашев про бабушку.
