моей матерью Бетти и отпаивали козьим молоком. Себе в оправдание хочу сказать, что без дела не была: на мне было три пропагандистских кружка среди русских и других эмигрантов. Их клонило к тред-юнионизму, но я их сумела перебороть, превратить в первые в Аргентине ленинские кружки. А Бетти выросла и стала революционной поэтессой. Но с тех пор она такая больная». Тетка была больной, пока за ней ухаживали, но, приняв душ, позавтракав, наведя марафет, она отправлялась блистать и нравиться мужчинам. Она любила из ничего делать «красоту», чтоб все удивлялись. На голые черные ветви, предварительно вымазав их каким-то клеющим составом, бросала маленькие, блестящие, разноцветные и упругие шарики-комочки из пенопласта, прилипавшие к веткам в художественном беспорядке, превращая их в нечто, похожее на кораллы. Она любила на кухне рассуждать, пока бабушка или мама стояли у плиты, о том, как готовят в Буэнос-Айресе, Париже, Лондоне… Она учила маму, Петю и отца пить чай, под названием «матэ», странного вкуса, из долбленной, оправленной в серебро тыквочки, тоже называемый «матэ», сквозь серебряный мундштучек. От тетки остались в большом количестве поллитровые, с завинчивающимися крышками, коричневого стекла стеклянные банки из под растворимого кофе «Nescafe». Потом их использовали для покупки развесной сметаны: удобно. Петя чувствовал себя немножко элитой. И еще он был благодарен тетке за то, что она прямо назвала своим именем предмет, которым делается это. То, что говорили хулиганы-мальчишки и что Петя и сам чувствовал, оказалось правдой, а не хулиганской развратной выдумкой. В тот день она вертелась на кухне в особо приподнятом настроении. Мальчишечка с усиками, литературный критик — не то Мерзин, не то Мензер — сделал ей предложение руки и сердца, — желая устроить свои литературные дела и выйти на международную арену. Именно это и сказал тете Бетти отец, ведь не думает же этот мальчишечка создать с ней семью и иметь детей. «Любовь важнее, чем делание детей», — отвечала взбалмошная тетка. Тогда, воспользовавшись случаем, покраснев от термина, Петя бросил в воздух: «А как делаются дети?» — «Они сидят у женщины в животе, а потом выходят через детородный орган», — ответила тетка, не имевшая детей. «Понятно, — сказал Петя, не отставая. — Но при чем здесь мужчины?» — «Ты разве не знаешь? Такой большой, а не знаешь? Мужчины и делают женщине детей» — «Бетти, прошу вас, не надо», — сказала мама. «Он должен знать, чтоб не выглядеть дураком перед своими друзьями» — «Как делают? Чем?» — настаивал Петя, не желая упустить шанс узнать не хулиганское, не дворовое объяснение мучавшей его проблемы. Мама попыталась прекратить разговор, пробормотав нерешительно, что, когда Петя подрастет, он сам все узнает. «Чем! Чем! — возмутилась поэтическая тетка, не слушая матери (очевидно в Латинской Америке эти вопросы решались проще). Все мальчишки знают, а он будто не знает! Пипиской это делается, вот чем!» Мать, смутившись вышла, а тетка вернулась к обсуждению брачного предложения, сделанного ей Мензером (или Мерзиным — Петя не помнил точно). Тетка строила варианты возможного продолжения событий, словно забыв, что в Буэнос-Айресе ее ждет муж. Отец робко заметил ей, что она забывает о Луисе, не говоря уж о сомнительности намерений молодого критика. Тетка вдруг расплакалась и тут же позвонила Мензеру, сказав, что им не надо больше встречаться, что она не хочет выступать в роли тореро, машущего красной тряпкой перед быком, дразня его, но будучи не в состоянии удовлетворить его желания. Впрочем. Мензер вскорости отомстил, написав фельетон «Опоздавшая переводчица», в котором писал, что Бетти Герилья не почувствовала духа русской культуры, что она осталась в тридцатых годах, не видит современности и переводит только поэтов, которых, по странной случайности, объединяет только «национальная принадлежность» и непонимание и нелюбовь к традициям отечественной поэзии — Эренбурга, Багрицкого, Сельвинского и им подобных. Подписал он свой пасквиль «Матадор Быков», мстя ей за шутку с тореро и быком, а через запятую добавил к своей подписи определение, подчеркивающее «исконность» автора заметки: «рязанский мужик». Отец тогда возмущался, узнав где-то, кто автор и что этот Мензер сам наполовину еврей, но пытаясь перекраситься сменил свою фамилию на Мерзин, а сына своего назвал Ермолаем. Слава Богу, тетка про фельетон в «Литературке» уже не узнала: уехала раньше.
