Крепость - страница 22
А Петя обрадовался, так неожиданно получив индульгенцию на нынешний вечер, и, похоже, не сумел скрыть радости.
— Сегодня веду. На «Дон Кихота» булгаковского, — более того, таким признанием выдал, что собирался идти, не предупредив Лину заранее, как бы умышленно оставляя ее в одиночестве у постели больной.
Но Лина это не сразу заметила:
— О! На Михаила Булгакова! Шикарно. А билеты кто достал?
— Лиза.
И тут, видно, до Лины дошло.
— Ну а это неприлично, — Лина внезапно, «с недоумением» подняв брови, посмотрела на Петю. — Ты должен за женщиной ухаживать, а не она за тобой, — ничего другого она сразу не нашлась сказать.
Отвернувшись от него, она принялась молча проворачивать в мясорубке мясо для котлет. Уйти сейчас было бы только хуже. Надо было дать ей выговориться. Хотя Петя побаивался таких ее смен настроения, потому что помимо обид в его адрес, они всегда имели один и тот же поворот сюжета: она как «девка-чернавка» обслуживает и Петю, и его бабку, а он ведет себя как барин, даже пальцем не пошевельнет, сидит и смотрит. Так и есть!
— Смотришь, как я стряпаю! Нечего меня подгонять да за мной наблюдать! От своей бабки этому научился?
Петя молчал в ответ, зная, что надо выждать, чтоб в театр уйти по возможности мирно, и сидел, опустив глаза в стол. Пока из бабушкиной комнаты, из-за плотно затворенной двери не донеслось вдруг громкое, проникающее во все углы квартиры:
— A-а! Лина-а!
Петя вскочил. Лина от неожиданности чуть не уронила миску с фаршем. Но не уронила, поставила на кухонный столик и тыльной стороной руки отодвинула в сторону волосы с глаз.
— Фу, вот так всегда. Крикнет, аж сердце в пятки уйдет.
Они вновь стали союзниками.
— Кто там? — доносилось из-за двери. — Я проснулась, а со мной никого. Все, все меня забыли. Я как в тюрьме. Одна, все время одна-а! Лина-а! С кем ты говоришь? Кто пришел?
— Это Петя! — крикнула в ответ Лина, и по тону ее он понял, что раздражение не утихло, просто переменило объект. — Звонили ей из парткома и из газеты. Берут сегодня у нее интервью как у старой большевички. Я ей говорила, но старуха наверняка все забыла.
Петя, глянув на расстроенное и несчастное лицо Лины, подумал, что, помимо всех ее забот, Илья Тимашев не заходил и не звонил уже третий или четвертый день.
— Ли-на! Пе-тя! Где вы! Петя! Внук мой! Ты где?
— Поди посмотри, что ей там нужно. А я быстро котлеты доделаю.
Петя шел по коридору мимо книжных полок во всю стену под причитания, доносившиеся из бабушкиной комнаты:
— Что же ты ко мне не заходишь? Я тебе надоела? Я всем надоела. А что я могу поделать? Не умираю. Никак не умираю.
Перед дверью он секунду постоял, прежде чем, постучавшись, войти к бабушке. А она, уже забыв, кого звала, говорила вслух сама с собой, жаловалась неизвестно кому:
— Все меня забыли, все. О, где ты, сын великой любви? Владлен! Мать великой любви зовет тебя! Ты занят, ты на работе. Я так тебя учила, что работа важнее всего. Но ведь работу можно бросить, когда умирает твоя мать, мать великой любви… Ты должен мне пожертвовать своей работой, — потом, вспомнив, видимо, кого звала: — Петя! О, мой любимый внук, ты один меня не забываешь. Но ты не можешь сейчас придти, ты болен, — снова пауза, и осторожным, хитрым голосом. — Впрочем, Линочка тоже любимая внучка. Вну-учка.
Набравшись духу, Петя вошел в комнату. Бабушка лежала на диване в мятом байковом халате, ноги ее были укрыты красно-черным шотландским пледом, глаза устремлены в потолок, и все свои речи она уже привычно произносила, не имея перед глазами слушателя, почти нараспев. Рядом на круглом столике лежали стопкой газеты, стояли пузьгрьки с лекарствами, около них очки без оправы, развернутая «Правда» валялась в ногах. Остальные газеты бабушка еще не смотрела. Над головой у нее — в рамке под стеклом висела увеличенная фотография деда, человека с большим лбом, добрыми глазами и маленьким подбородком. На стенке над диваном — цветная репродукция какой-то картины Диего Риверы: идут куда-то восставшие крестьяне, размахивая серпами, некоторые уже с винтовками. На маленьком гвоздике — цветной бубен с изображением корриды. А еще на двух гвоздиках треугольные флажки: на одном какие-то дома и слово «Buenos-Aires», а на другом некий святой, поражающий копьем чудовище, распростертое у ног его коня (это быт, очевидно, герб города, судя по надписи — «Barcelona»). Пахло мочой: под столиком с газетами стоял синий ночной горшок. Видимо, Лина горшок забыла вынести, а у бабушки то ли сил не хватило, то ли она демонстративно его оставила, чтобы чувствовать себя совсем заброшенной и чтобы все это поняли. Еще пахло немытым старушечьим телом, лекарствами и духами, воздух быт спертый, нечистый. Пол был неметен, валялись какие-то бумажки, обрывки лекарственных упаковок, рецепт с красной полосой (из Четвертого управления) и засморканный носовой платок, вдоль книжных полок у противоположной стены — свалявшаяся в клубки пыль.
